Такое решение вызвало испуг в Туре. Кремьё была нужна ассамблея, которой он мог делегировать власть, с которой, как он понимал, ни ему, ни его коллегам не справиться. Чиновники министерства иностранных дел оплакивали воздействие решения за границей, Лорье, возглавлявший министерство внутренних дел, считал, что оно подстегнет сепаратистов на юге, в то время как пламенные республиканцы боялись, что любая задержка только даст их противникам возможность сплотить ряды, что возымело бы фатальный эффект для них. Все прекрасно понимали, что Париж, последняя связь которого с миром оборвалась вместе с подводным кабелем, который пруссаки вытащили со дна Сены 27 сентября, лишился последней возможности издавать законы для Франции. 29 сентября делегация приняла на себя ответственность и заявила, что выборы, несмотря ни на что, проведены.

Это должно было полностью изменить воздействие декрета, врученного правительством Гамбетты перед его нашумевшим полетом на аэростате 7 октября. Как главе министерства внутренних дел, ему было куда сподручнее заниматься вопросом о проведении выборов, префекты были его кандидатами, многие из них – его личные друзья, а молодость, энергия и превосходные ораторские качества Гамбетты позволяли ему придать нужный импульс для организации национальной обороны, так недостававший делегации. Сама же война на самом деле являлась для Гамбетты куда менее обусловленной зарубежными факторами, нежели его старшим коллегам. Он никогда не разделял их оптимистичных и миролюбивых воззрений: для него традиции республики были и оставались теми же, что и в 1792 году, и он когда-то сетовал, «насколько ослаблены и преданы забвению наши республиканские традиции под влиянием гуманистических доктрин». Гамбетта был едва ли не единственным среди государственных мужей левого толка, кто понимал последствия сражения при Садове и видел неизбежность столкновения с набиравшей силу Пруссией. Его биография, как и его способности, свидетельствовала о том, что Гамбетта – человек сегодняшнего дня.

Воздействие Гамбетты на погружавшиеся в хаос провинции было немедленным. «Он тут же заручился доверием, – отметил один из его заклятых врагов, – как прирожденный оратор». Будучи в Туре, Гамбетта в одном из своих выступлений весьма оптимистично заявил, что победа не только желательна, но и вполне по силам французам. Ему поверили.

«Мы должны заставить работать все наши ресурсы – а они огромны. Мы должны встряхнуть сельскую местность, принять меры против пустоголовой паники, усилить партизанскую войну, действовать против умного врага из засады, застигать его врасплох, наносить ему удары с тыла и с флангов – короче говоря, объявить ему национальную войну… пригвожденные к столице пруссаки вдали от родного очага, лишенные покоя, постоянно выслеживаемые нашим пробудившимся от спячки населением, мало-помалу сломаются и будут обречены на массовую гибель от нашего оружия, от голода, да и от естественных причин».

Столь вдохновляющая энергия и проистекающая из нее вера в Гамбетту заслоняла элементы партизанского республиканизма в его речах. Победа становилась объединяющей целью, когда все действовали сообща – и противники, и союзники, – и, казалось, Гамбетта способен достичь ее.

Гамбетта, заставив делегацию согласиться касательно выборов, собрался принять руководство военным министерством. О министерстве внутренних дел говорилось много, о его ответственности за мобилизацию, вооружение и обмундирование национальной гвардии, из которых теперь и слагались главные силы Франции, и о военном министерстве, ответственном за их развертывание в действии, объединенном в одних руках. Сам Фуришон голосовал за это, и поскольку Гамбетта предусмотрительно предоставил себе решающий голос перед отъездом из Парижа, они с Фуришоном сумели преодолеть сопротивление двух своих коллег по вопросу сосредоточения властных полномочий. Следующим шагом было переломить отношение в самом военном министерстве к введению строгих и неортодоксальных мер, на чем настаивал Гамбетта. «Я решил, – заявил Гамбетта, – отказаться от обычных путей. Я хочу предоставить вам молодых и энергичных руководителей, умных, деятельных, способных обновить подходы 1792 года. Поэтому у меня нет никаких колебаний по поводу разрыва с устаревшими административными подходами». Такое отношение явно не вызывало восторгов у прежних офицеров старой закалки, которыми и было укомплектовано министерство, и полковник Ле Фло, возглавивший министерство после его переезда из Парижа, вскоре подал в отставку. «Гамбетта, – как впоследствии сетовал Ле Фло, – вечно жаловался на задержки. Я сказал ему, что у нас ничего не ускорится, если мы отступим от сложившегося порядка. И добавил, что можно, конечно, ускорить процессы, но это вызовет беспорядок». Беспорядок не заставил себя ждать, и присущая Гамбетте решительность обусловила его колоссальные промахи, однако неплохо было бы спросить себя: а позволил ли пресловутый установленный порядок за остававшееся время достичь необходимых результатов? Другой чиновник министерства, более гибкий, признал, что, дескать, в подобных обстоятельствах нам были необходимы люди, которые вообще не знали бы установленных порядков, а, напротив, послали бы подальше все, что мешает работать. Эти люди сами мало что понимали, но при наличии опытных помощников, умевших перейти от намерений к действию, проще говоря, безо всяких колебаний и не страшась неизбежных трудностей, смогли бы добиться весьма неплохих результатов.

Разумеется, административный аппарат работал с нагрузкой, но тем не менее безотказно, однако из него можно было выжать куда больше, чем предполагали его руководители, до сих пор мыслившие категориями мирного времени. Естественно, что без первого толчка не обойтись, если задумываешь достичь мало-мальски заметных результатов.

Такой первый толчок вскоре последовал. Шарль де Фрейсине по профессии был не военным, а инженером, то есть человеком штатским. Его отличал дисциплинированный ум и огромный потенциал руководителя. Как многие другие профессионалы своего дела в Туре, Фрейсине понимал, что сплотить страну для ведения войны, мобилизовать ее промышленный потенциал и рабочую силу – это отнюдь не только военный вопрос, что его решение требовало широчайшего диапазона навыков и полномочий, куда более широкого, чем просто раздавать распоряжения военным. Свои соображения он изложил в памятной записке в Туре за несколько дней до прибытия туда Гамбетты. В этом документе Фрейсине убеждал, что военный министр должен быть гражданским лицом, что военный совет должен помогать ему в подготовке и проведении военных операций и что все вопросы управления и организации должны быть сосредоточены в руках «делегата», также гражданского лица. Эти идеи во многом совпадали с идеями Гамбетты, и уже несколько часов спустя после своего прибытия он назначил Фрейсине на должность «делегата», которую и создал специально под него. Но имелось одно существенное различие между проектом Фрейсине и тем, как Гамбетта собирался осуществить его на практике. Военный совет Гамбетта решил не учреждать. Фрейсине стал полномочным представителем Гамбетты как в оперативных вопросах, так и в административных. Гамбетта считал себя не больше чем «стимулятором, движущей силой», и его успехи в значительной степени омрачались катастрофическими неудачами. Более того, вышло так, что он обеспечил себе почти повсеместную неприязнь в армейских кругах, бывших под его командованием. «Он ежедневно портачил, – писал генерал д’Орель де Паладин, – своей резкостью, невыдержанностью, своей надменностью и высокомерными заявлениями и полнейшим непониманием иерархических принципов, которые постоянно пытался свести на нет». Несомненно, д’Орель де Паладин говорил от своего имени и, возможно, от имени немногочисленной группы кадровых офицеров, командовавшими достаточно крупными формированиями, но их мнение на тот период никак нельзя было сбрасывать со счетов.