купцу, приютившему его на ночлег в монастыре, - в Соловках целое лето прожил и в другой раз туда ходил. Три раза был в Киеве и опять собираюсь туда; вы вот спросите меня - я могу по порядку пересказать вам, какой угодник где и как лежит в ближних Антониевых и дальных Феодосиевых пещерах. У Троицы-Сергия каждый год бываю: куда ни пойду, всегда туда зайду. Обменяю паспорт дома и опять в путь-дорогу. Заграничный паспорт брал, на Афон сходить сподобился. Шестой год странствую.

- С каким человеком помог мне Бог сойтись, - удивлялся купец.

- А в Иерусалим ко гробу Господню позывает?

- Во сне и в гаданиях - одно на уме и сердце. За себя не постою, а дойти постараюсь, не умру без того. Деньги нужны.

- А если бы я пособил?

- Я бы там за ваше здоровье вечную лампаду подвесил.

- Ты это слово запомни. Отсюда поедем ко мне в город. Там ты мне, богоугодный человек, все расскажи. Мы потолкуем, пособерем. Этакие-то от нас уж хаживали. Одного такова-то до Феодосия Тотемского досылали; оттуда икону его принес и просфирки доставил - не обманул. Пойдешь ты от нас - надо так говорить - денпутатом. Помолишься за грехи наши. Ох, много их! Самому никак того дела не умолить. Колокол лили, тайную милостыню подаем, а все словно бы нажимает и щемит. Торговое дело - вот такое беспокойное и сколь трудное! Как ни хлопотать - никому не уберечься. Все бы ничего: дела делаешь, как на ум приходит... А вот эдак приедешь помолиться да к оному поусердствуешь, все послушаешь, все поглядишь, и защемит: начнут грехи-то докучать, начнет ломать душу-то. И забудешь это, пожалуй, потом, в скором времени - зальет память-то, и словно опять станешь прав. А там - опять в тоску повергнет.

- Вот что: ты мою часть лучше теперь возьми - на-ко зайди, знаешь что, в Саровскую пустынь: сколько лет туда собирался, а никак при делах не усноравливается ...

- А Коренной Царице Небесной удалось-таки мне помолиться. Да что в том? Ни во что кладу, так как попал по той же своей коммерции: не было к тому ни трудов моих, ни денег на то особенных не изводил, так как приехал с товаром. Сходи за меня, сделай милость!

Чужие поручения были в первом плане, а потому и сума была набита чужими поминальниками; складочные и обетные деньги лежали зашитыми в подряснике и поясе. По этой же причине и самое направление пути странствий не совсем в страннической воле, для которой остается один только простор выбора такой дороги, которая удачно захватывала бы все заказанные места и не доводилось бы больших крюков. Обман в данном случае не дозволителен, и тогда лучше прямой отказ заказчику, чем неисполнение обещанного. Конечно, другой вопрос - в денежных средствах, и именно потому, что никто не решается, давая деньги, ставить в рамки размеры дорожных трат. И кто их может проверить и предусмотреть во всем разнообразии монастырских правил и обычаев?

- В Соловках за трапезу братскую сажают и кормят так, что другой архимандрит так не ест по милости благодетелей. У Троицы-Сергия дают краюху черного хлеба и попей кваску. Что говорить! Квас, без слова, очень хорош, и ржаной хлеб очень вкусен, да на такой трапезе много ли в тело силы наберешь, много ли находишь? - внушал странник своему новому благодетелю.

- А у киевских чудотворцев?

- Сам промышляй. И там дадут хлеба, когда попросишь, и там хлеб хорош.

- Монастырский квас и хлеб везде хорош, - внушительно толковал странник. - Хорош оттого, что артельный: велики бывают квашни и заторы, а они говорят - оттого, что с молитвой месят и в печь сажают, и по-дурному притом не ругаются, и о худом в это время не думают. Может, это и так.

- Словно бы ты монахов-то не любишь? - спрашивал новый благодетель.

«Терпеть я их не могу: враги они мои заклятые», - подумал он про себя, но сказать не решался. Сказал совсем другое:

- Да вот шестой год бремя-то это на своих раменах ношу, много десятков монастырей видел, а только в пяти меня позвали за трапезу - и то в самых малых и глухих. А в одном целую неделю, однако, кормили за то, что исполнял службу, читал. Жило восемь человек; с игумном всего три грамотных было; двое таких, греховным делом, загуляли и не просыпались. Я за них пел и читал. У других сам просишься: где посмеются над тобой, а где и посадят за стол.

- Над чем же смеются?

- Другие ревнуют твоему подвигу, а иные прямо-таки говорят, что ты-де не по чину отбиваешь у нас хлеб. Сборщиков они тоже не одобряют. Да оставим мы это, грешно ведь.

- А как они по этой-то части? - спрашивал благодетель, стукая толстым пальцем по красной шее и лукаво улыбаясь. - Я ведь не в суд, я ведь не в осуждение - из одного любопытства.

- Те монастыри, куда белых попов и дьяконов посылают на смирение, оскудели благочестием, от других имеют отмену. Там селится народ самый грубый и бранчливый, прямо из миру.

- И убоинку едят?

- Едят там все по кельям, а кто их там поверяет? Общей трапезы не бывает. Игумен пищу и питья не благословляет и не дозирает за ними. Там и питейное в большом уважении. Без благословления и за ворота ходят когда хотят. Есть монастыри, где ворота только притворяют, а не запирают.

- Ну а насчет?.. - И благодетель подмигнул левым глазом.

- Прилепи, Господи, язык мой к гортани моей! Не осужу, не видел. Сетую за то, что на такой меня разговор навели, прости вас за неведение ваше угодник Божий! Мне такое и на ум не приходится принимать, столько я болен и изможден странствием и столько мне мало охоты до чужих падений. Более мне приятно видеть и иметь на очах покров и на устах хранение. Вот на что я себя обрек, может, до скончания века. Не обижайте меня, пощадите на святом месте и в оное время. А грех ваш я умолить обязан, и от этого часа сердце мое о вас непокойно и душа будет скорбеть, пока не получит утешения там, где вы мне указали.

Итак, перед нами два вековечных типа: благодетеля и молельщика.

Один - очень сыт и свободен в