на диване в том же, в чем пришел, и сняв только одни сапоги. Под голову себе подложил он колпачок, котомку и сверток.

- Простите-тко Христа ради и спокойной ночи! - окончательно вздыхал купец и заснул.

Заснули не все: на монастырском дворе шли еще кое-где свои разговоры.

- Ну, мать, какой он толстой! - вырывалось из одной кучки. - Дьякон он, что ли, будет - назвать-то не знаю как.

- Батюшки! Святое-то масло я в пузыречке-то раздавила. Что мне за это будет?

- А ты попу на духу спокайся: он тебе скажет, что делать. Может, холст велит соткать, либо молитвы земные наложит, сколько там их в правиле указано, либо что...

- Да уж не постояла бы ни за чем, только бы.

- А я во святом-то озере перед всенощной успел искупаться - сколь хорошо! - говорил в другом углу громкий молодой голос и крикливо зевнул.

- Для святости велят это всем делать, - лениво и неохотно отвечал ему товарищ.

- Я от святого-то гроба верешочек откусила, - слышался второй женский голос.

- Зубы болят?

- Да у нас во всей деревне ни у одного здорового зуба нету. Я про всю деревню откусила: сама подержу и другим стану давать класть на больные зубы.

- А не заметили тебя?

- Монашек в горб дал-таки - увидел.

- А не отнял?

- Да я скоро в толпу-то затерлась. Только и спросили: за что, мол, он это тебя? Я не призналась.

- Ведь за это, дура, деньги платят.

- А где я их возьму?

- Украдь!

- Ну что ты, дурашная, без пути-то врешь!

На новом месте другие разговоры:

- Паремии-то монах читал, осечки делал и довольно-таки наворотил их.

- Не всякому тоже дается, а у кого какой талант. Большой тут талант нужно; попробуйте-ко вы паремии-то в Великую субботу: их там сколько?!

- А в наших местах водился такой доточник - не нарадуешься, бывало.

- Нынче такие мастера выводиться стали. И пение-то как-то по-другому пошло - торопком.

- Хорош уж больно протодьякон-от!

- На низах жидковат!

- Не скажите! По «предстательству-то честных небесных сил бесплотных» как великолепно прошел. Заметили?

- Однако на «благослови достояние» засело и у него - откашливался.

- Не слыхал. На концах я эдаких и не знавал никогда: один конец винтом так и вонзил в купол-от.

- Велика в нем сила!

- Говорят, возьмет полуштоф горлышком, да так за единый взмах и выпивает. Не отнимает его и не переводит духу. И ничего - ни в одном глазе, а как будто бы даже заново нарождается.

- По епархии-то поедут, сколько они этого зелья-то перепьют - привыкают. Протодьякону-то, опричь рому ямайского, ничего уж и не подавай. Винищем-то разве только одних певчих и ублаготворишь. Он только в бедных приходах на французскую-то да на кизлярку идет.

- Вы бы, господа, замолчали, потому что спать пора.

- А вы бы не распоряжались, потому что всякой себя знает и всякой про себя должен разуметь.

- Да ведь разговор-от ваш нехорош и не к месту.

- Мы про это тоже знаем, а вы бы не осуждали - не велено. Если бы вы в церкви-то давеча по верхам не глядели, то сами бы про то услыхали.

- Не судите, да не судимы будете, - зевал в подтверждение новый голос из ближней кучи.

Однако замолчали, заснули и эти. Не спали за всех одни лишь часы, да сторож, да некоторые молодые послушники, долгое время еще шатавшиеся по монастырскому двору промежду богомольцами.

Глава VI

В монастыре были все налицо, кому нужно, прилично и неизбежно быть.

Вот этот, первый, всюду выбегавший на глаза и оттенившийся от других своеобразным нарядом, философ, отбившийся от труда и дома и кинувшийся на бесконечное скитанье между ближними и дальными монастырями. Он - ответчик и поручитель за большие десятки подобных ему «богомолов».

С малых лет ему труд не давался по какому-то необъяснимому отвращению. Далась ему грамота, и то потому, что начинал он жизнь в городе и в мещанском звании. Здоровьем ему также не повезло: дурно сложенная грудь, малокровие от непросыпного пьянства отца и золотуха от гулящей матери. В сознательные годы жизни перед глазами - достопочтенное мещанское счастье, где, кроме великих грехов от скаредной нужды, ничего не было видно: зажмурить глаза да и бежать на самый край света.

- И впрямь: провалился бы ты сквозь землю! - советуют отец и мать в одно слово.

Надо бы попросту либо самому запить, либо продаться в солдаты. Да в том и в другом случае встало помехой худое здоровье, тугой рост и такой вид, что всякому было понятно, какой он царю солдат. Воровать и топиться -помешала совесть: ее не удалось сердитым родителям ни искривить, ни выколотить.

Много помогла и книжка (а попадались всякие, впрочем больше все духовно-нравственные), от нее хотелось новой, тянуло потолковать с самыми грамотными, прилепляло к церкви и священнику и стало около них придерживать. Что дьячки пробормотывали на рысях и наспех, все то хотелось уразуметь и перечесть самому. С книжкой иной раз и об еде позабывалось, а другой человек почитать попросит и даст что-нибудь на взаимное одолжение. С книжками и дома легче стало сидеть, хотя домашние порядки начали казаться гораздо хуже и чернее.

Стало совсем отбивать от родного дома с тех пор, как по милости грамоты раскрылись перед глазами новые пути для знакомств все с людьми умными и толковыми, каких только можно получить в городке. Случилось как-то вдруг, неожиданно так, что пришлось превратиться в грамотея, которому за это деньги дают и пищей снабжают, и хоть сверстники подсмеиваются (дали прозвание «херувим»), однако солидные люди оказывали большое поощрение: хоть совсем не трудись - сыт будешь.

Родительский дом пришлось окончательно бросить, то есть вышло опять-таки само по себе таким образом, что набежала неожиданная струя, подхватила и потянула с собой. Не хочется упираться, потому что путь веселый и легкий. Никаких хлопот и забот не требуется - плыви знай; сама струя несет и показывает направление и разные веселые виды.

С малых лет беззаботный, в юношеских - неумелый и всегда забитый и робкий, полюбил он хождение по церквам и по ближним монастырям. Стало занимать то, где лучше, где по-другому поют и ходят.

- Я вот, почтенный человек и милостивый государь, - говорил он