ногах и горбатенькая была сама матушка Фекла Васильевна - первое воротило и основной камень общежития, к которому, за ее долгую жизнь в семь десятков, прилипало много богомольных сестриц, а теперь помогали волочить ноги две сестрицы: Аннушка да Ненилушка - первая как работница, вторая как помощница и будущая преемница матушки.

У старушек водилась бурая коровушка и кудахтали серые курочки, топилась печь для угревы и приготовления пищи, - словом, велось кое-какое хозяйство; надобилась черная работа - все это исправлялось Аннушкой, которая и была всех помоложе и попростее. Надо дойти до «самой» посоветоваться, за совет передать подарочек, какой был бы угоден ей и приятен, - избиралась посредницей Аннушка, которая и состояла при матушке неотлучно, предана была ей всей душой и помышлениями и почитала ее за святую и безгрешную. Под рукой рассказывалось даже, что она и прорицать может, если попросит о том правильно верующий.

Случался в крестьянской семье покойничек, и хотелось «поставить псалтирь» - приходили и кланялись Ненилушке, большой мастерице и грамотнице, за которой и сельским дьячкам не угоняться. По этой причине Ненилушка редко живала дома, возвращалась только на большие праздники и на те случаи, когда обещали двадцать рублей и заказывали читать псалтирь во весь сорокоуст. Это значило - читать надо кряду сорок дней и сорок ночей, на свечи и масло выдавали вперед особые деньги. Одной Фекле не управиться, надо помощницу - три часа читать, три отдыхать. Не нанимать же Фекле на стороне? Не осрамиться же так, чтобы заказчик подсмотрел в окно ночью, что богомолки спят и обещания не исполняют, - да избави Бог от такого незамолимого греха! В самом же деле Ненилина псалтирь была действительно «непокровенная», то есть никогда она этой книги не закрывала.

Круглый год Ненила переходила из избы в избу, справляла сорокоуст: неумолчно и гнусливо читала псалтирь за условное награждение деньгами от торговых людей и отсыпками мучкой и толокном от людей неимущих. Жила она при этом в чужих людях на всем готовом, угощалась у богатых чайком, а у бедных пчелиным медком, до которого была великой охотницей. Выручку всю целиком, без утайки, приносила она в келью и передавала матушке.

Поговаривали, что у богомолок водились денежки зарытыми в подъизбице; побаивались, чтобы их лихие люди не убили и не ограбили. Но эти толки умолкали всякий раз, когда Фекла Васильевна жертвовала в новую церковь годовой обиход богослужебных книг, или покупала к старой церкви новый колокол, или шила праздничные ризы. Затем опять богомолки с прежней готовностью продолжали, не помня зла недобрых слов и худых слухов, приходить на помощь желающим и нуждающимся и опять копили денежки на церковную нужду, про которую знали лучше и вернее других.

Со своими духовными они были на короткой ноге, и самому архиерею имя их было известно.

Общие уверения и, грешным делом, самомнения сбили старух на одну сторону: все они считали себя благочестивыми, а матушку Феклу даже заживо святою. Оттого, полагая себя выше и лучше других, все они были капризны, обидчивы, в высшей степени щекотливы и тяжелы и невыносимы характером. Это сознание выгнало их из семей, по этой причине им удалось, понявши и снисходя друг к другу, ужиться вместе, рассчитываться при случае лишь ядовитыми перебранками, а затем -неделей косых взаимных взглядов. Это же сдержало их от поступления в настоящий монастырь с плотными стенами, несмотря на то что оставался только один шаг, так как была и подготовка полная, нашелся бы и достаточный вкуп. Это же заперло Феклу Васильевну с Аннушкой в одинокой и душной избушке и не мешало Ненилушке подольше пить чай и есть сотовый мед по чужим гостеприимным дворам.

Чайный грех и страсть к сладенькому были их общим недостатком. При этом чай они пили до того густой, что у непривычных мог, как перец, першить в горле. Попивая чаек и заедая сдобными сгибнями, богомолки все время проводили в беседах о житиях и чудесах. Впрочем, не отказывали они себе в удовольствии промывать соседские косточки. Знали они по этой части на досуге, конечно, больше других.

Одно время проявилась было у них охота обращать молодых девушек к церкви своими рассказами и внушениями. Успех был поразительный: очень многие из невест в купеческих семействах стали подниматься с петухами и бегать к заутрене в городской монастырь. Родители пригрозились, потолковывали, что это-де значит подрывать семейное счастие, - умная Фекла вовремя остановилась.

Вскоре все горе было забыто, и о таком зле богомолкам напоминать перестали. После такого кризиса и они сами сделались осторожными и еще более углубились в созерцание и молчание.

Впрочем, за одной из них, именно за Ненилой, виделось еще и другое драгоценное художество, которое ценилось бабами если не больше, то в одну силу со знанием псалтири. Она мастерски умела на могилках водить «плачки» - не сбиваться и не стесняться, и с духовного разрешения.

Пробовал раз молодой благочинный пенять:

- Матушка Фекла Васильевна! От Ненилиных заплачек проходу нет! Панихид наших не слышно, петь не могу. Устав-от ты не хуже нас знаешь, указано ли?

- В уставах, ваше высокоблагословение, я не читывала, а у православных сколько лет-то дело ведется, знаешь ли?

- Да ведь это язычество.

- А ты бы остановил Ненилу-то. Она запоет, а ты пригрози на народе да разгони тех, кто ее слушает. Сам владыка покойный по этому делу проповедь сказывал, ведь и его не послушались. Твой тестюшко-то, коли баба туго разрешалась от родов, тоже не по уставу Царские-то двери отворял. За дальностью, когда поленится ехать, крестильные молитвы в шапку мужичью читал - и то шло у него за святое крещение. Показано ли такое-то дело в церковном уставе?

Благочинный молчал, покусывая кончики бороды и усов.

- По уставу-то, отец благочинный, при нужде и при болезни родильницы и новорожденного и я за священника идти могу: ведь и мирянину разрешено крестить во святое крещение. А как я откажусь, когда всякий про то знает и православная наша вера то разрешает? Ты поговори-ка о том с нашими бабами. Пробовал? А я об этом и со владыкой самим говаривала.

Благочинный смирялся. Фекла Васильевна посылала к нему медку да яичек, ребяткам поповым пряничков, а матушке попадье ситчику московского с Аннушкой. Ненила продолжала править свое дело по призыву и заказу с прежним искусством и мастерством.

Приходила баба, кланялась за соседку, приносила заручное, просила:

- Утоли ее, горемычную: места она не находит. Сама она вопить не умеет. Маринушка, которая