желаниях, другой - нищ и убог и угодлив по необходимости; первому - недосуг, второй - на то пошел до пределов самого грубого ремесла и настоящего промысла. Он и терпелив к нему только потому, что ремесло это его кормит, а в сущности - совершенно равнодушен, и ревнив, и завистлив только к тому, кто лучше его мастерит и больше умеет и смеет.

Труд поощряется и оплачивается, - стало быть, и охотников на него сколько угодно. Нужно иметь лишь признание и способность, из которых первое дается судьбой-мачехой, а второе легко добывается практикой. Сколько на Руси таких болезненных телом, не способных к ломовому труду, но сохраняющих царя в голове, столько и этих «Божьих людей», которых в отрочестве считают и называет полудурьем и отчитывают матери при помощи знахарей на день пророка Малахии (января 3-го), а в юности считают испорченными баженниками. Когда же они попадут на свое и прилепятся к молитве, зовут их странниками по занятию и считают богомолами по призванию. Их очень много по мирским прегрешениям родителей, и все они имеют один выход и могут прилепляться к одному занятию - странничеству. Влияние стихий на них по привычке с молодости очень слабо: ни дождь, ни мороз, ни жара им нипочем. Избранный подвиг умеет поддерживать силу и энергию, развлекает и увеселяет всем разнообразием впечатлений. Некоторые ухищряются до того, что начинают босиком ходить по морозу, предсказывать, круто и дерзко обличать своих совопросников, юродствовать и, наконец, или обращаются на путь правды, или просто сходят с ума.

Воронежский Кирюша, грязный и пошлый, разъезжал в карете в качестве святого. Однажды кучер заметил, как он считал денежную выручку, подсмотрел за ним и украл эти деньги. Кирюша заюродствовал еще больше; на вора не жаловался, но целыми днями кричал: «Пустите меня, не хочу здесь больше жить». Ушел он из Воронежа в Тулу, где жил у купца в особой комнате, называвшейся Кирюшиной, мимо которой все ходили не иначе как на цыпочках. Из Тулы какая-то княжна увезла его в Москву и поселила также в особой комнате, которую убирала живыми цветами. Кирюша накопил денег и ушел на родину, где выстроил хороший дом, развел фруктовый сад, занялся сельским хозяйством. Стали любопытствовать:

- Приходит ли тебе теперь охота юродствовать?

- Нет, подурачился, и будет.

Совсем другое богомол-странник - он неисправим. Поручения и наказы вдохновляют его и поддерживают. Поддержка оказывается, конечно, тем же самым почтенным и степенным людом, который прославил знаменитостей московских: Ивана Яковлевича Корейшу и Семена Митрича, блаженного Данилушку из Коломны, странника Ивана Степановича, дурачков Иванушку, Илью, юродивых Клеопу, Агашу, Евсевия, петербургскую бертовскую Марфушу, зарайского Степу Клевача и даже боготворил испанца Мандри, весьма известного всем в Москве под именем Мандрыги.

Пустившись в путь, надо доходить до места. Забравшись далеко, надо выбираться. Притом столько любопытного: все монастыри на красивых местах, но который лучше? Все богато наделены угодьями, но который богаче? Где разнообразнее доходные статьи, как и кто ими пользуется? Монастырские сплетни велики и разнообразны, но которые хлеще бьют и дальше метят? В Соловецком монастыре едят семгу, треску, сельдей, палтусину, в московских - осетрину, белугу, севрюгу, а чем угощаются в Киеве и Воронеже?

Любопытно постоять на монастырских папертях вместе с нищими и, конечно, не унижаться до просьбы подаяния и даже не принять то, которое предложат.

А что будет, если пройтись с заурядными богомольцами из туземных и ближних и послушать, что говорят? Чего они не натаскивают с Божьего света! Чего не наслушаешься от них!

Странничать легко и повадно: везде найдешь себе место для угревы и прокормления.

Итак - посох в руки с набалдашником на одном конце, с железным копьецом на другом, чтобы отбиваться от лютых, голодных деревенских собак - и ступай куда хочешь.

«Божий раб! Он ходит, потому что это путь к спасению!» - думает доверчивый народ, очень охотливый к рассказам о новоявленных мощах, очень прислушливый к повествованиям о всяких чудесах, в особенности о таких, которые наиболее необыкновенны. Со странниками даже и не ведут других разговоров и очень любовно и внимательно их выслушивают и выспрашивают.

Неприхотлив, скромен, богомолен (в особенности с легкой примесью юродства) - значит истинный странник и тот идеал богомола, который в большом спросе, под который нетрудно и подладиться, если запасено всего этого в личных свойствах, про всякий обиход.

Хорошо понимают странники также и то, что дом всякого сельского священника, как бы ни был он беден, для них должен быть отперт. Всякий священник стоит у народа на первом плане как учитель и указатель и во всем обязан подавать пример до гостеприимства всякому страннику. Опытные из последних так уже и приняли за правило: лезть к попу в дом, не спросясь, располагаться на ночлег, быть требовательными и назойливыми.

Эти умеют и по дороге сколачивать деньги на масле из мироточивой лавы, на песочке из могилки угодника, на крестиках, полежавших в раке святого, на камушках из той каменной тучи, которую отмолил преподобный, и т. д. В особенности же тем странник опасен (а может быть, и полезен), что ходит он по всему белому свету, носит он молву всякую: и худую, и добрую. Житье ему раздольное и беспечальное, была бы только охота: оттого эти люди не переводятся, а плодятся. Нет ни одного на Руси людного богомолья, где бы не мелькали эти посохи с набалдашниками, эти неопределенного покроя отрепанные халаты, где бы не раздавались искусственные книжные речи, приправленные перевранными текстами Писания и всякою несообразной доморощенной ложью.

Глава VII

Вот и еще богомольцы.

- Чтой-то, бабыньки, все это вы кучей ходите? - любопытствовала веселая старушка с легкой и доброй улыбкой, по окончании ранней обедни (когда поднялось солнышко) натолкнувшись на трех женщин и обращаясь к ним с этим простодушным вопросом.

Заметное довольство, выражавшееся в ее глазах и движениях, и то веселое настроение, которое испытывает всякий сваливший с плеч тяжелый груз -хотя бы от длинной молитвы, - непоняты были теми, к которым обращалась она с вопросом.

Нисколько не передалась им и не заразила их эта беззаботная детская веселость: они промолчали.

Промолчали все эти три женщины, одетые во все темное - синие сарафаны и черные головные платки - настолько однообразно, что резко бросались в глаза всем встречным.

Однако встречная баба не унялась, искоса поглядывая на завернутые в платочки просвирки, которые бережно держали в правых руках и около груди все черные женщины.

- Заметила, - бойко