невозмутимая тишина, среди которой ощутителен и досаден казался всякий откровенный вздох, всякий взрыв долго сдерживаемого кашля. Внимание и умиление было всеобщее и настолько приметное, что впечатление, видимо, передалось протодьякону и народный восторг перешел на него; он, несмотря на усвоенную привычку и приобретенное равнодушие, на этот раз, казалось, хотел превзойти себя. Он отчеканивал слова с резкими звуками и упадал на те, где мог давать свободу голосу и вызывать громкие отголоски и перекаты, особенно любимые народом.

Выработанный голос, называемый толстым, умиляет и освежает на молитве не менее, как всякий обряд, выходящий из обычного и привычного церковного порядка службы, вроде литии, благословения хлебов, величания посреди храма и проч.

Когда владыка дрожащим старческим голосом читал молитву о благословении хлебов, пшеницы, вина и елея, в церкви сделалось так тихо, что чутко можно было слышать, как чиркали над карнизами купола свившие там себе гнезда неизбежные церковные гости и жильцы -ласточки.

Богомол в это время был уже в середине церкви благодаря той ловкости и находчивости, а также своему полумонашескому костюму, с какими он вовремя успел ухватить конец ковра и вместе с послушниками и в виде их помощника закатывать его из притвора к архиерейскому амвону. Хитрость удалась: он был уже далеко впереди.

На новом месте его сначала занимало чтение громким тенором шестопсалмия, когда по церкви снова пошла волна, стукотня, писки и вскрики от схлынувшего на коридоры и паперть соскучившегося и уставшего народа, измученного невыносимой духотой и жарой.

Все утирались от горячего пота. У редкого не стреляло от едкой боли в спину около шеи. На всех лицах изображалось унылое выражение от усталости.

«А ну как седальны начнут по афонскому чину?» - подумалось богомолу при воспоминании о продолжительности чтения этих духовных стихов, при которых дозволяется всем сидеть, но делать это можно одним только монахам на клиросных прилавках.

Испугавшись греховной мысли, он начал усердно, скоро и много креститься и низко кланяться.

В церкви потушены были свечи. Остались только те, которые светились у местных икон. Ниспускалась даже лампада, висевшая над Царскими вратами, чтобы было читать посветлее выходившему из алтаря монаху в эпитрахили и с книгой.

Только из придела преподобных, сквозь сводистые двери, выливался столб яркого белесоватого света от десятка лампад и сотен свечей, поставленных богомольцами. Крутой переход от громкого пения к той тишине, среди которой раздавался одинокий за всех голос, был на этот раз в особенности поразителен и торжествен.

Среди полумрака и установившегося молчания этот голос говорил всем понятно и внушительно:

- Господи, перед Тобой все желания моя, и воздыхания моя от Тебе не утаятся.

- Сей нищий воззва, и услышит их Господь, и от всех скорбей их избавит их, - продолжал голос, попадая в желания молящегося народа, видимо сосредоточившего все свое внимание на вылетавших из средины храма словах:

- Несть мира в костех моих! Изнемогох и слякохся до конца! Весь день, сетуя, хождах! Тебе, единому, согреших! - говорил за всех этот одинокий и смелый голос.

Наблюдавший сверху мог бы видеть, как ловят богомольцы в шести псалмах слова и подходящие к настроению духа стихи и изречения, как при этом учащенно и искренно молятся и ходит волна по густо сплотившемуся и теснящемуся к середине храма народу.

Мог бы видеть этот наблюдатель вопросительное выражение лиц при тех стихах, смысл которых утратился для современного разумения и стал русским людям непонятен. Мог бы заметить он общий недоумевающий взгляд, когда чтец отчеканил громко:

- На мя велеречивоша.

- Что он сказал?

- Слушай дальше, молись!

- Несть исцеления в плоти моей, - раздавалось с одного пункта, и следовали в ответ учащенные поклоны и вздохи со всех других сторон.

Мог заметить этот наблюдатель, сколько равнодушия выражало во все это время лицо богомола, сколько тоски и скуки изображалось на нем, пока читали и пели затем эктении и седальны.

Но как зато весело забегали его глаза и осветилось все бледное и изможденное лицо, когда с обеих сторон иконостаса зашевелились над головами молельщиков длинные палки с искривленными желтыми свечами, зажигавшими все другие местные свечи и те, которые густо унизывали огромное паникадило, с ниспускавшимся стеклянным шаром и шелковой кистью. Сюда давно уже направлялись праздные глаза многих, силясь рассмотреть в стеклянном шаре разнообразные украшения в виде свечей, престола, креста и т. п.

Светилась церковь яркими огнями, главным образом сосредоточенными на стороне алтаря, и еще более яркий свет вылился из открытых дверей алтаря: выходили на середину храма во всем разнообразии цветов риз и стихарей, лиц и бород, цвета волос и грудных украшений, в сопровождении архиерея, все монастырские власти на «величанье».

В вынесенном из алтаря свете, в клубах росного ладана, началось чествование и прославление угодника и почитание его святой памяти. Торжественный звон всех монастырских колоколов гармонически сливался с торжественным пением служащего духовенства и хоров. Наступили те моменты всенощного богослужения, которые наиболее умилительны, возбуждают праздничное настроение, оживляют и вдохновляют все лица.

На это время пришли в церковь и те, которые выходили вон отдохнуть и освежиться вечерним воздухом, когда заметно спала жара и солнце уже отливало багровыми и косыми лучами.

Религиозное тихое настроение молящихся не ослабевало, ничем не смущаясь, но постепенно и мирно возрастало до того момента, когда умолк звон. Все стихло и замерло в церкви, и старичок-архиерей снова старался возносить свой слабый голос, читая соответствующее Евангелие.

- Приидите ко мне вси труждающиися и обремененнии, и аз упокою вы... Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть! - заканчивал гармонически дрожащий старческий голос, перехваченный сильными молодыми голосами правого хора.

Богомола занимало и беспокоило теперь лишь только то, чтобы поспеть принять помазание маслом из рук самого архиерея прежде, чем он успеет передать кисточку архимандриту.

- Да и передаст ли? Может, всех сам будет мазать.

Интересовало его потом протодьяконское «Спаси, Господи, люди Твоя» и удовлетворило - силою креста сделал он высоким тоном, самым блестящим образом. Поднимался ровно, не забивал слогов, не срывался голосом, ни разу и ни одним тоном не сфальшивил. Все брал твердо и на всех словах прошел голосом ясно, с серебряным отливом - ни одного звука не было сиплого.

- Теперь вопрос: как будут петь ирмосы? На котором клиросе преподобному и на котором гласовые по октоиху?

Опять гасили свечи, мало-помалу наводя темноту, своеобразно действующую и рассчитанно производящую особое впечатление на молящихся.

Опять общее умиление при пении вместе обоими хорами Бортнянского «Слава в вышних Богу» посреди церкви,