житель Бронкса, и его коллеги провели из любопытства неофициальный опрос общественного мнения. Их единодушным мнением было: «Виновен».

Штойер появился в суде на следующий день с ходатайством о смягчении приговора[50]. Он объяснил суду, что его клиент «начал жизнь в исключительно неблагоприятных условиях». Он оказался на дне общества в трущобах и был лишен образования. Тем не менее, он помогал тем, кто по праву мог обращаться к нему за помощью. Он выполнял работу, непосильную для ребенка. Он работал уборщиком в баре своего отчима (в настоящей бакалейной лавке, как Торрио заверил иммиграционную службу).

— Он был лишен всех жизненных радостей, связанных с наукой, искусством и чтением, — сказал Штойер.

Обращаясь к прошлому клиента, Штойер ограничился рассказом о его контрабандной деятельности. Он напомнил суду, что «сотни тысяч более уважаемых людей занимались незаконной торговлей спиртным».

— Джон Торрио, — сказал адвокат, — ничуть не хуже остальных.

Правительство, торжествуя победу, немного смягчилось и перестало использовать Торрио в качестве мальчика для битья. Ранее стоял вопрос о тюремном заключении сроком на 12 лет. Сеймур Кляйн сказал суду, что обвинение согласно со сроком заключения в два с половиной года и уплатой штрафа в размере 86 000 долларов.

Кляйн сказал, что правительство приняло во внимание, что «обвиняемому исполнилось 58 лет, хотя его адвокат старался прибавить ему несколько лег». По подсчетам иммиграционной службы, ему было 57 лет. Торрио заявил адвокату, что ему исполнилось 62.

Судья Клэнси вынес приговор по рекомендациям Кляйна. К заключению он добавил два испытательных срока, каждый длительностью в пять лет. Если Торрио будет хорошо себя вести в течение первого периода, то департамент, осуществляющий надзор за условно осужденными, мог освободить его от дальнейшего наблюдения.

Джеймс ЛаПенна был приговорен к девяти месяцам. Уильям Слокбауэр получил один год. Однако суд, приняв во внимание, что у Слокбауэра не было судимостей и что он был пешкой в руках своего влиятельного родственника, отменил наказание и назначил ему испытательный срок в три года.

В коридоре репортеры набросились на Торрио.

— Почему вы изменили ваши показания?

Торрио любезно ответил: «Мне посоветовала миссис Торрио».

Казалось, он чувствовал облегчение, как человек, сбросивший с плеч тяжелый груз. Он был жертвой пристального внимания пятнадцать дней. Улыбаясь, он отдыхал от напряженного выражения лица, которое ему пришлось сохранять все это время.

Спускаясь вниз и бросив последний взгляд на обвиняемого, прокурор Кляйн решил, что ему стало понятно поведение заключенного.

— Я старался вызвать свидетелей, которые непосредственно знали об отношениях Торрио и Бойда, — сообщил он мне. — Из их уст история о взятках и самоубийстве произвела бы большее впечатление на присяжных, чем голые факты Торрио ожидал нечто подобное, поэтому, как мне кажется, он и изменил свое заявление.

— Может быть, дело все-таки было в Синдикате? — предположил я. — Он боялся, что свидетельские показания о поручительской фирме приведут к расспросам об убийстве Шульца и в конце концов раскроют сведения о Синдикате.

Кляйн кивнул: «Учитывая информацию, которая всплыла позже, это вполне правдоподобное объяснение».

В коридоре здания суда репортер в погоне за сенсациями поставил вопрос ребром.

— Голландец Шульц или показания Капоне? Что заставило вас изменить свое заявление?

Торрио, не переставая улыбаться, повторил:

— Так мне велела миссис Торрио. Однако она предупредила, чтобы я не болтал об этом.

С озорным блеском в голубых глазах он добавил:

— Можете записать, что с сегодняшнего дня я собираюсь быть хорошим мальчиком.

Он занял место между двумя судебными приставами и продолжил свой путь. С тех пор утекло столько времени и произошло столько событий, что газетчики забыли о вступительной ремарке Сеймура Кляйна.

— Таинственный человек этот Джон Торрио, — сказал прокурор.

Глава 20. Разжалован в рядовые

Журналист из «Чикаго Трибьюн», Джеймс Догерти, просто не верил своим глазам, увидев Торрио, спокойно разгуливающего по Стэйт Стрит в Луп, всего через три недели после вынесения приговора.

Журналист подошел к нему и представился. Торрио вежливо приветствовал его, но отвечал на вопросы без энтузиазма Капоне. Джей Ти сказал, что направляется в исправительную тюрьму Ливенуорт.

Его сопровождали двое спутников, Том МакГир и Джон Мейсон, которые назвали себя федеральными маршалами.

— Как Вы думаете, нанес ли Вам вред Капоне своим заявлением правительству? — спросил Догерти.

— А Вы как думаете? — взорвался Торрио, неожиданно очнувшись от апатии.

Он быстро взял себя в руки, и его оживление угасло так же быстро, как и появилось. Он пожал плечами и покачал головой. Догерти решил, что таким образом наставник давал понять, что ученик не хотел причинить ему зла.

Сейчас мы можем с уверенностью сказать, что Торрио в конце концов оказался прав. Истории журналистов о пятидесятистраничном отчете, который Капоне якобы составил в Алькатрасе, оказались всего лишь газетной уткой. Об этом мне рассказал Сеймур Кляйн.

— Капоне не хотел причинить Торрио вреда, — сказал Кляйн. — Однако ему было очень одиноко. Он был рад с кем-нибудь поговорить. В таком состоянии человек рассказывает больше, чем он намеревается. Это и произошло с Капоне.

Уильям Мэйкпис, коллега Кляйна по преследованию Торрио, рассказывал в еще более сильных выражениях о собачьей преданности первого и самого известного ученика Джей Ти. Разговаривая несколько лет спустя с писателем Джоном Коблером, Мэйкпис заявил, что Капоне парировал все вкрадчивые вопросы словами: «Он был мне как отец». По словам Мэйкписа, Капоне в течение всего интервью демонстрировал «свою любовь и преданность».

В принципе, Альфред должен был ухватиться за возможность заключить сделку с правительством. Гражданин мира, где царит золотое правило «каждый сам за себя», он мог обменять информацию на облегчение своей участи. Однако строгий и требовательный учитель внушил ему беззаветную преданность. Даже приказание пойти в тюрьму, которое Торрио отдал в Атлантик-Сити, не могло уничтожить воспоминания Капоне о годах ученичества. Он прошел хорошую школу в небольшом публичном доме — в Четырех Двойках.

— Что вы собираетесь делать после того, как вернетесь из Ливенуорта? — спросил Догерти.

— Что я собираюсь делать? — рассеянно повторил Джей Ти. Безучастно наблюдая за пешеходами, которые обходили их маленькую группу, он тяжело вздохнул и пробормотал: — Мне уже 57 лет.

Он мог легко стать мишенью для насмешек репортера.

«Выше нос, — мог бы сказать ему Догерти. — Все могло бы сложиться гораздо хуже. Тебе могло бы быть 62 года».

И эта насмешка была бы вполне справедливой. Прошло двадцать пять дней после того, как Макс Штойер, взывая к состраданию присяжных, объявил, что его клиент обременен шестидесятью двумя годами.

Подавив в себе желание подпустить шпильку, журналист сказал: «Удачи Вам». Заключенный кивнул, не произнеся ни слова, и на этом