Я пыталась справиться с собой. Терпеть не могу плакать,последние лет тридцать рыдаю только от злости, но сейчас к горлу подступилкомок, а в глазах стало горячо. Никогда я не думала о своей матери, а воттеперь нет и могилы, некуда прийти и сказать:

– Здравствуй, это я.

Не знаю, отчего мне было так плохо, я ведь давно считала ееумершей и особо не переживала по этому поводу, и вот теперь выясняется, что мыжили в одном городе, ходили по тем же улицам, может, даже сталкивались вмагазинах, но расходились в разные стороны, не узнав друг друга, не поняв, непочувствовав, не вздрогнув…

Света и Туся смотрели на меня глазами, полными слез.Внезапно в моей груди будто что-то лопнуло. Что ж, я не сумела сделать ничегохорошего для своей матери, но в моих силах помочь двум обездоленным теткам.

Я вскочила на ноги.

– Чего стоите, дайте умыться.

– Ага, – закивали женщины, но не двинулись с места.

– Вы решили наконец, кто с кем распишется? – чуть ли не скулаками налетела я на них.

– С Николаем, – хором ответили бабы.

– Обе сразу?!

– Эх, видать, придется монетку кидать, – вздохнула Светка, –так не решить.

– Они сами хороши, – наябедничала Туся, – то оба ко мнеженихаются, то к Свете.

Из коридора донесся вопль Никитки и недовольный голосЛенинида:

– Вы там чего, утопли?

Женщины выскочили за дверь. Я тщательно умылась, уставясь насебя в зеркало, и тихо сказала:

– Вот что, Виола Ленинидовна, вы сейчас прекратите истерикуи займетесь делом. Семен ждет не дождется статью, осталось совсем чуть-чуть,отыскать этого внука Клавдии Васильевны, он-то точно знает, чей телефончик.

Решительным шагом я направилась на кухню. Сейчас выпью кофеи вновь двинусь на улицу Красные Поля. Следует признать, в четверг я поступилаочень глупо. Скорей всего, Клавдия Васильевна живет в бараке давно. У нее полнососедей, знающих о парне всю подноготную. Вот хотя бы та говорливая бабка наскамейке.

На этот раз путь до нужного дома показался намного короче. Аможет, я просто уже знала дорогу и не плутала.

Наученная горьким опытом, я прихватила зонтик и нацепилатеплую кофту. Естественно, на небе не оказалось ни облачка, а градусникзашкалил за плюс двадцать пять.

Во дворе на этот раз не было никого. Мне это показалосьстранным. Отличная погода, выходной день, где дети, старухи и мужики с домино?Внезапно до слуха долетело нестройное пение, скорее пьяный крик. «Ой, мороз,мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня», – выводил хор голосов,нещадно фальшивя. Самая подходящая песенка для жаркого дня.

Я обогнула дом и увидела еще один дворик, внутренний. Он былзаставлен столами, вытащенными из комнат. На разномастных клеенках стоялибутылки с водкой, миски с солеными огурцами, тарелки с нарезанной колбасой икастрюли с «Оливье». У обитателей барака случилась массовая гулянка, радикоторой они забыли о распрях и коммунальных скандалах. Вот только непонятно, покакому поводу ликование. Если это свадьба, то где невеста в белом платье ижених в черном костюме. А если день рождения, то кто именинник? Я огляделапоющую толпу, приметила в самом конце стола говорливую старушонку, с которойславно поболтала в четверг, подошла к ней и сказала:

– Здравствуйте, бабушка.

– И тебе добрый день, унучка, – ласково ответила старуха, –подсаживайся, не стесняйся, хочешь салату?

Я опустилась на колченогую, выкрашенную зеленой краскойтабуретку и сказала:

– Спасибо, нет.

– Выпей тогда, – предложила старуха и потянулась к бутылке.

– Тебе чего, баба Нина, – спросил один из парней, переставпеть, – красненького, сладенького или беленькой?

– Налей девке сладкого, – распорядилась баба Нина.

Мне передали пластмассовый стаканчик с темно-вишневойжидкостью, а старушка все же положила в тарелку «Оливье».

– Выпей за помин души, – велела она, – хоть и противная онабыла, вредная, прости господи, о покойных плохо не говорят, но проводитьпо-хорошему надо. Давай, не чокаясь.

Значит, не свадьба, не день рождения, а поминки.

– Кто умер? – спросила я, делая вид, что пью дешевый,отвратительно пахнущий портвейн.

– Клавка, – спокойно пояснила Нина, – ну та, к которой тынадысь приходила. Вона чего бывает! Сейчас жива, а через минуту, брык – иопрокинулась.

От неожиданности я выронила стаканчик. Серо-черная землямигом впитала жидкость.

– Экая ты неаккуратная, – укорила баба Нина. – Ладно, непереживай, не хрустальная посуда, ща новую дадут.

– Как умерла? – наконец сумела пробормотать я. – От чего?

– Сердце у ей схватило, – пояснила старуха, – «Скорая» непоспела, инфаркт стрясся, вона как.

– Когда же она скончалась?

– А ровнехонько в четверг, – словоохотливо пояснила бабка. –Сначала ты к ней приехала, потом Генка прикатил с тортом. Посидел полчасика иотбыл. Стоило ему отъехать, Клавку и скрутило. Так бы и померла в одиночестве,только вон тот малец, видишь? – Она ткнула согнутым, сухоньким пальцем всторону подростка лет двенадцати, упоенно поглощавшего «Оливье». – Пашкойзовут, – продолжала баба Нина, – вечно голодный ходит, отца нет, а матерь пьет,ровно кляча пожарная, каждый день бухая. Вот Пашка и глядит, у когоподхарчиться можно. Он живо сообразил: ни в жисть Клавке одной торт не съесть,ну и толкнулся к ей в комнату, навроде ему мать наказала спичек в долгпопросить. Думал, угостит его Клавка сладким. А она уж хрипит…

Баба Нина перекрестилась и лихо опрокинула свой стакан, вкотором плескалась бесцветная жидкость.

– Генка, кто это? – медленно спросила я.

– Унук Клавкин, такой зараза, уголовник!

– Почему уголовник?

– А потому, сидел на зоне, вышел два года назад, вродеработать стал. Только сомневаюсь я что-то, раньше-то не делал ни хрена, небосьи сейчас баклушничает, такие не работают. Но к Клавке хорошо относился, ходилсюда. Мать-то его, Райка, померла от позора. Как Генку посадили, она нос наулицу не казала. Народ у нас тут злой, чуть что, в глаза тыкать начинали.Посварилась она один раз с Федюниной, наорала на нее на кухне: