Где-то лисята звонко звягают. В кемской низине, спрятанной туманом, неведомое существо бубнит уныло и однообразно: «Уп-уп, уп-уп».

– Заело.

– Ну.

И филин ухает, мышей пугая. Всё как обычно.

– Пешком, – говорю, – дойду.

– Да тут осталось-то, уж довезём! Ты чё?! Два поворота – и деревня! – не говорит, кричит Андрюха. – Хреновиной-то, парень, не страдай!

– Нет, – говорю. – Так мне, ребята, надо.

– Я с тобой, – говорит Маузер.

– Нет, – говорю. – Пойду один.

– А вдруг медведь!! – дуэтом вскинулись.

– Скажу ему, что вы тут рядом, вас позову – он испугается.

– Ага!

– Смешно… Так сколько ждать тебя?

– Не ждите.

– Ну, на дорожку.

– Нет, не буду.

– А мы, – говорит Андрюха, – малёхо примем. А, Витёк?

– Обязательно, дружище, – говорит Витёк. – Обязательно примем. И не малёхо, – шутит, – по чуть-чуть.

Обнялись за плечи. Лыбятся. Как объективам многочисленных фотоаппаратов, на них нацеленных. Просто красавцы в свете месяца. Блестят глазами и зубами, как голливудские актёры.

– Ваше дело, – говорю. – Ковбои. Я бы и вам, конечно, не советовал… Не день. Темно.

– Да ладно! – говорит Андрюха. – Помимо не нальём! В кабине свет…

– Я не об этом…

– Холодно чё-то, – говорит Маузер. – Иней вон на траве… В одной рубахе.

– Нормально, – говорит Андрюха. – Дёрнешь водки и согреешься. Да и в кабине-то тепло!

– А там что, водка?

– Не моча же!.. Ты чё, забыл?!

– Припоминаю. А спирт? – спрашивает Маузер.

– А спирт – на опохмелку, – говорит Андрюха.

– А мы не выпили его?

– Ты ж не принёс, только хвалился…

– Ну – на похмелку.

– Не прокиснет.

Залезли они в кабину. Дверцами за собой одновременно хлопнули. Смотрю, у Маузера и стакан уже в руке, а у Андрюхи – бутылка. Срывает он с неё зубами пробку. Смеясь, о чём-то говорят. Может, о том, что я «того маленечко»…

Пусть не «маленечко», а много.

Крикнул Маузеру:

– Витька, ты Бисмарка читал?!

Опустил стекло Маузер.

– Я не расслышал, – говорит. – Ты там о чём?

– Бисмарка, спрашиваю, читал?

– Немец?

– Немец, – говорю.

– Нет, не читал, – говорит Маузер, поднимая стекло. – У тебя всё?

– Всё.

– Шуруй. Дорогу знаешь, не заблудишься.

Помахал друзьям рукой – не до меня им, не ответили, не проводили даже взглядом, – пошёл я.

Чувствую… Не «клюшки». Как от меня душа моя взмывает.

Представляю.

Боже…

Сколько тут хожено-исхожено. В любое время года и суток. Во всякую погоду, в мороз, метель или грозу. Пару-то каблуков сточил о полотно дороги, подошвы валенок протёр. Сколько тут езжено-изъезжено. На мотоцикле и велосипеде, на попутках. Один раз даже прискакали вместе с Рыжим верхом на лошади, которую угнал он, Рыжий, специально для меня у каких-то кержаков, приехавших в Ялань к единоверцам. Он же, Рыжий, и вернул её, лошадь эту, под утро и привязал к столбу, где она стояла ещё вечером. Никто о краже, об «угоне», так и не узнал. Крепко, похоже, выпив медовухи, гость и хозяева уснули.

Одет легко я – зябнуть начал. Не без добра – зато трезвею окончательно.

Ускорил шаг. Не только для того, чтобы согреться, – вроде железный я – вперёд меня будто магнитом тянет.

Магнитом бы, а то… и не упрёшься, медью, свинцом… чем там ещё… не заслонишься.

Словно плотину в прошлом прорвало, воспоминания нахлынули. Честно сказать, не отступали. С ними живу и как-то договариваюсь, в ладу я с ними. Без них себя и не представлю, без них – я был бы и не я.

Но не обсессия, конечно. Ну йё, Андрюха бы сказал.

И вдруг из общего потока вынырнуло, всё остальное оттеснив, ясно, отчётливо предстало.

Солнечный жаркий день. Июнь, конец его, начало ли июля. Яр кемской, высокий и крутой, между Яланью и Черкассами. Так он и называется: Верхний Крутой. Есть, соответственно, и Нижний. Есть и Средний. Этот самый примечательный – с выходом скальника, почти отвесный. Сосновый, пряный бор. Пахнет удушливо багульником, терпко смолой. И – чем-то… как от оттаявшей после зимы и просыхающей земли – от тела. Тела желанного, любимого. Кемь далеко внизу, слепит с шумного и длинного переката острыми, как битое стекло, отблесками. Из «Спидолы», висящей на сухом обломке старого сука толстой реликтовой сосны, поёт испанский Рафаэль. «Пусть говорят». Томительно. Стоит Таня – ленивый ветерок качает прядь её волос возле виска – спиной к обрыву, в шаге от него. Тонкими и ловкими пальцами медленно, еле заметно шевеля при этом чуть припухшими, обветренными бледными губами, отщипывает у ромашки лепестки, глядя то на меня, то на ромашку. Лепестки не роняет на землю, а, зажимая, складывает их в ладони. Оторвала последний лепесток и говорит: «Не любит». Подставляет раскрытую ладонь ко рту, лепестки сдувает мне в лицо. Мне бы сказать: «Не верь какому-то цветку. Люблю». Не получается. «Я, – говорит всерьёз, не знаю, или в шутку, – сейчас назад ступлю. Одно движение, одно мгновение, и… – Пристально смотрит на меня. Зрачки расширились, узкие, в тонкую нить, лишь ободки оставив от зелёного. – …ты меня больше не увидишь. Или увидишь – неживую». А у меня мурашки по спине. Взял её за руку и, притянув к себе, крепко обнял. Как расставаясь. Или – встретившись. Ощущаю запястьями на её нагретых солнцем лопатках прилипшие к ним жёсткие крупинки песка и колкую сосновую хвоинку. Целую чёрствые, горячие губы и влажный, тревожный язык. А её пальцы – на моём уже затылке… Теряю волю и самообладание… Вверзаюсь в магму: Таня!

Таня.

И этот клёкот… как из недр; сразу из времени и из пространства.

И из чего-то, нам уж и вовсе неподвластного, о чём и речь не стоит заводить.

Всё, что с ней, с Таней, связано, уже подробно стало пробегать перед глазами, поочерёдно, не толкаясь. От первой встречи – на танцах в яланском клубе, где и яблоку негде было упасть, после восторженного просмотра радостной кинокомедии «Кавказская пленница», шедшей «по просьбе зрителей» потом ещё чуть не неделю, – до последней в фельдшерском пункте деревушки Масленниковой, что тоже тут неподалёку, по Кеми, где она, Таня, проходила практику, – когда я, отслужив, вернулся с флота. И от веснушек-точек на носу до пятнышка родимого с гречишное зерно на шее. И как она ко мне бежит, широко раскинув руки, и от меня уходит, не оглядываясь.

И каждый вдох, и каждый выдох… Как по-другому?

Побежал. Мог бы летать, и полетел бы.

Показались из-за поворота редкие тусклые огни – Черкассы. Поселение, основанное в середине семнадцатого столетия ранее сосланными «тишайшим» царём Алексеем Михайловичем в Елисейский острог черкесскими казаками, «черкашинами», от затянувшегося безделья да горького отсутствия «жёнок» запьянствовавшими там и, мало того, пустившимися,