«чиня обиду» смирному коренному люду, в «разбой и воровство». После чего елисейский воевода Фёдор Угаров ради спокойствия в остроге и «посадил» их подальше от баловства «выше Большой Ялани, Сретенского острожка, на прикемской землице, угожей для пашни, с сенными покосами и с рыбной ловлей». И их потомки до сих пор здесь проживают – Бачуровы и Черкашины – с явно неистребимыми черкесскими чертами: «звёзды сияют во мраке их глаз», чёрных, «как у горной серны». Так и у Тани есть в родне Черкашины. Кровной, нет ли, я не спрашивал, она не уточняла. Деревня маленькая, и не странно: за три-то с лишним сотни лет все породнились. Но внешность не черкешенки у Тани, а славянки. Как, говорил уже, у Полы Раксы, актрисы польской. Они похожи – не мне, другому можно спутать. Жилых изб в Черкассах осталось мало. Не наберётся и десяток. Когда-то было дворов сорок. А то и больше. Ток зерновой, магазин и начальная школа. И тоже – были, нет теперь.

Смотреть печально. Ночь – особенно. Тоска такая, что под ложечкой сосёт.

Не отвернёшься, и смотрю – так близко…

К душе и к сердцу.

И в позвоночник, в тот впиталось. В корни волос.

Вошёл под редкий и ленивый лай собак. Свернул на перекрёстке в сторону Таниного дома. Гляжу – на месте.

Боже, боже…

«Когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, и девушка в белой накидке сказала мне ласково: “Нет!” Далёкие, милые были!.. Тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас».

И не иначе.

Подступил к палисаднику. Как будто сам его и мастерил – изучен до каждой штакетины. Немудрено за столько посещений… Там, где сокровище… Конечно. Стою – как проваливаюсь. Или – взлетаю. То есть не чувствую опоры под ногами. Кедр – сибирский, не ливанский – виден на фоне блёклого звёздного неба, месяц, будто играя со мной в прятки, в кроне его затаился, но безуспешно: от меня не спрячешься – я зоркий, как ночная охотница-птица. Сейчас – и вовсе. Обострённо. Крыша под обомшелым уже шифером. Чердак… Сколько ночей коротких летних провели там с Таней. Там и случилось очень важное, непоправимое, хотя…

Она вот помнит?

Я – до смерти. Будто не я – в меня тогда через молчание её, через зрачки, как дыры Чёрные, проникло. И что-то вытеснило безвозвратно.

Невинность?

Или безмятежность?

Ну, что-то вытеснило – стал неполным. Или, точнее-то, нецелым.

Так и живу, в таком вот состоянии. Когда привыкну?

В окнах, что в улицу, темно.

Сердце колотится в груди, как у пойманной и зажатой в ладони синицы. Ласточки. Летучей мыши. Есть у них сердце?.. Есть, разумеется. Не у меня же одного. Хотя…

Боюсь, что кто-нибудь услышит, – так неуёмно. Но кому тут?..

Кому, кому. Да уши и у стен… И у деревьев.

Сердце – как пулемёт. Сейчас заклинит, перегревшись.

Только куда вот он строчит? В пустое?..

В живое, самое что ни на есть живое: или тут смерть приму, или навек останусь полоумным, – то есть в меня же и строчит, ни пули мимо, ни осечки.

Который раз уже твержу в уме в ритм сбесившемуся сердцу из песни, что мы часто распеваем с мамой, строчку:

«Ах! За!-чем! Э!-та! Ночь! Так! Бы!-ла! Хо!-ро!-ша!?»

«Ах зачем эта ночь так была хороша?..»

Одну и ту же. Привязалась, не избавиться – как клещ в язык вцепилась, и не сплюнуть.

Через забор перебрался в ограду. Собаки нет. Если не лает. Не спит же. Когда-то Соболь у них был. Давно. Помню.

На кухне свет.

Во все глаза высматриваю. Вижу:

Сидит Таня (Татьяна) за столом, ноги под собой сложила по-турецки. Знакомо. Как знакомо. Мне так не сесть, и раньше, подражая ей, пытался – не получалось, теперь и вовсе уж – закостенел. В плавках она. В расстёгнутой мужской рубашке. Без лифчика. Такая же, не располнела. Разве что грудь – бережно не укроешь под ладонями, не уместишь…

Соски.

Чуть к ним внимание проявишь – и возрастают, лишь отвернулся – никнут. Переменчивы. Как месяц. Как луна. Но не по цвету…

Сердце моё, будто нащупывая выход, в виски протиснулось, громко колотит в них, как молотком, – не помереть бы. От счастья, слышал, тоже помирают. Но очень редко.

И так ещё:

Будто я своё ухо приложил к своей груди, как стетоскоп, – ох, перепонки чуть не лопаются.

Всё «будто», «будто», думаю…

И думаю: это не просто так, это же – время или его потаённое, из иного измерения, из параллельного, свойство. Не «будто» – так оно и есть.

Но лучше – «будет».

И это – время.

Вот не избавиться никак, не уклониться…

Разглядел:

На столе разложены и в руках у Тани игральные карты.

«Пристрастилась. Гадает, – думаю. – На что-то. На кого ли?..»

«Неужели?! Король червовый там не выпал?»

Короткая причёска… Постриглась, значит. Под Мирей Матье.

Да, интересно.

И тут меня как будто, улучив момент и со всего размаху, в дых ударили – дыхание перехватило:

Волосы у неё не пегие, а чёрные. Как уголь.

Она покрасилась!.. Покрасилась?!

Ну, не парик же.

Стою. Не двигаюсь. Как столб. Телеграфный. Или электрический. Вроде и провода к ушам моим, как к изоляторам, прикручены – громко гудят, всё заглушая. Не понимаю сам себя. Не узнаю. Чувства во мне как будто выжгло разом сильным током. Ты это? Я. Олег? Олег. Истомин? Вроде. Да – Истомин!.. И без сознания. Как бабочка. Как «шшур». Родился только что – так будто. Хочу кричать – и не могу, ударить некому меня, чтоб закричалось, как новорождённого, шлёпнуть. Лучше б, конечно, по лицу. Наотмашь.

Или как будто кто-то мощный и великий взял меня за плечи аккуратно, крепко встряхнул, и из меня всё высыпалось. Дно прорвалось, и вышел дух…

Или иначе:

Я вдруг почувствовал свой настоящий возраст. Будто до этого момента чересчур тугая, неподатливая пружина, соединяющая меня с моим прошлым, не позволяла мне оторваться и отдалиться на должное расстояние от моей юности, лопнула только что – я повзрослел. В одно мгновение. Так иногда седеют люди.

Детство давно прошло, а юность – только что закончилась.

И что настало?..

Век железный?

Да. Я пережил век золотой, я пережил, выходит, и серебряный.

Долго, не двигаясь, стоял – словно вкопали. И не во весь рост, а по шею. Не подавленный – опустошённый. Глядя в окно. Но не на Таню. Как ни во что.