силы и впрямь где-то здесь. Она ясно видела девушку, точь-в-точь такую, как она сама, только еще красивее, с длинной золотисто-пламенной косой. А лицо у нее ясное, доброе, безмятежное – ни обид, ни злобы не знают эти черты. Эта девушка – сестра ее Звездана, в белом свете умершая на третьем году жизни и выросшая на Сварожьих лугах в такую красавицу. Белая, как луна, та плыла на серебряной лодочке по темному морю облаков, и это ее свет лежал под ногами Заранки. Ей даже мерещилось, будто она сама едет в этой лодочке, и там никакое зло не может ее коснуться…

Она вышла из ельника и остановилась. Здесь начиналось моховое болото – кочки, а между ними стояли, как лешачье войско, молодые осинки в человеческий рост. В этом месте Заранка не была три года, и за это время пустошь изменилась, заросла. Мать однажды сама привела ее сюда, перед тринадцатой ее зимой, когда Заранка впервые надела поневу. Пришло время ей узнать кое-что, без чего она не смогла бы унаследовать мудрость и умения своей матери…

* * *

…Зимой, когда снег укрыл пожарище на окраине Крутова Вершка, Ольрад с Любовановыми сыновьями забрал Огневиду и Заранку с Немтыревой заселицы и вместе со скотиной перевез в Честов. Но в Тархан-городце об этом не знал никто, кроме самого Ольрада и Миравы, и там считали, что две ведуницы не то сгорели вместе с домом, не то убрались за тридевять земель. По рассказам выходило, отроки видели, как из оконца выпорхнули две сороки и улетели со страшным стрекотом, хотя не удавалось выяснить, кто именно из Ярдаровых спутников их видел – вроде бы все, но каждый, будучи спрошен, кивал на другого.

Дивея после свадьбы сына каждый вечер с приходом сумерек натыкалась на медведя за всякой дверью, которую отворит. Но поскольку молодая жена медведей больше не ловила, Ярдара это не тревожило. Постепенно об этой незадаче стало всем известно, и Дивею даже прозвали Ночной Медведицей; впрочем, носить это прозвище ей привелось не слишком долго.

Часть третья

Глава 1

Каждый год госпожа Рагнвёр на «старый Йоль»[43] рассказывала домочадцам одно и то же предание – самое важное для нее предание, о ее собственном появлении на свет.

– Конунг Харальд в то время был молод, – начинала она, – и у него не было еще ни одной королевы. Моя мать, Улледис дочь Свартгейра, была вдовой. Муж ее погиб в той битве, в которой Харальд конунг в Оркадале сразился с конунгом по имени Грютинг. Детей у нее тогда не было. Родичи мужа несправедливо обошлись с нею при дележе наследства, но у нее не осталось в Северном Пути никого из мужской родни, а ее единственный брат, Хринг, еще в юности уехал на Восточный Путь и много лет она ничего о нем не знала. В ту зиму Харальд конунг объезжал с дружиной свои земли и вернулся в Вестфольд. Улледис приехала в ту усадьбу, где он пировал, и попросила, чтобы ее провели к нему. Когда она вошла в палату, то сразу поняла, где конунг: он был статнее и сильнее всех в дружине и показался весьма красив с виду. Она рассказала ему о своем деле и сказала: «Ты забрал моего мужа, и я осталась без защиты; будет справедливо, если теперь ты сам дашь мне защиту». Он сказал, что, мол, пожалуй, что и так. Конунг велел ей оставаться при нем все время, пока он был в Вестфольде, а потом подарил ей усадьбу в фюльке Оркадаль, со множеством скота, рабов и прочего имущества. Там я родилась, и я – самая старшая из детей Харальда конунга. Если бы сын моей матери выжил, он мог бы стать его наследником и владеть всеми землями, которые останутся после конунга…

Обычно в этом месте она отворачивалась от огня, куда смотрела, и находила взглядом своего единственного сына, Сверкера. Он получил имя деда по матери – Сверкер в языке днепровских русов то же самое, что Свартгейр у норвежцев. Но сейчас его место было пусто.

Оно пустовало уже третью зиму, но в эти длинные темные вечера мысли матери обращались к нему чаще, чем в иное время. Третью зиму Сверкер жил в лесу, у вилькаев[44], куда отсылался каждый отрок смолянских кривичей, когда ему исполнялось двенадцать лет. Это был очень старый обычай, который кривичи переняли у голяди – более давних, чем они сами, обитателей этих мест. Русы, уже около ста лет жившие в этих местах, в свой черед переняли его у кривичей-смолян, вернее, имели договор, по которому их отроки имели право вступать в братство вилькаев наравне со смолянами из числа кривичей и голяди. Разговорным языком тем и другим служил славянский с небольшой примесью голядских слов – как и само слово «вилькай», что значит «волки», – и общались они без труда.

Когда Улав конунг и его жена Рагнвёр приехали в Сюрнес, их сыну был всего год от роду. Подрастая, Сверкер одновременно учился говорить по-славянски и по-варяжски, так что знал оба языка одинаково хорошо. В дружине Улава, с которой тот охранял важнейшую часть торгового пути с северных рек на южные, было полсотни русов, частью родившихся здесь, частью, как и их вождь, приехавших из-за Варяжского моря, и их сыновья несколько зим проводили в лесу с вилькаями. Сама госпожа Рагнвёр – Рагнора, как ее называли по-славянски – охотно отпустила единственного сына в лес, и никто не знал, позволяет ли она своему сердцу болеть от тревоги. Ведь братство вилькаев сохранится на всю жизнь – в будущем, когда Сверкер сам станет вождем русской дружины Сюрнеса, нынешние побратимы сделаются старейшинами многочисленных родов, отцами сыновей, которых охотно отдадут ему в службу или в ополчение, когда он призовет к ратному стягу.

Сейчас настало как раз такое время. Улава конунга – своя дружина называла его конунгом, на что ему давало право его происхождение из королевского рода Уппсалы и начальство над дружиной, хотя правил в земле смолян не он, а князь Ведомил – не было дома этим зимним вечером. Он объезжал окрестные волости на верхнем Днепре, занятый сбором войска.

Весть о беде прислал малый князь Борослав, сидевший на реке Угре. Угряне считались отдельным родом, но близким к кривичам, и уже давно платили дань смолянским князьям – с тех самых пор как на верхнюю Оку пришли