Когда Стрейн лег на кровать и вошел в меня, направляя пенис рукой, пленка оборвалась. Мои глаза резко открылись.

– Не надо.

Он замер.

– Хочешь, чтобы я остановился?

Моя голова заметалась по подушке. Выждав секунду, он начал медленно двигать бедрами.

Волны уносили меня все дальше от берега. Его ровный ритм – туда-сюда-туда-сюда – снова запустил пленку. Неужели он всегда был таким тяжелым и медленным? Капли пота стекали с его плеч мне на щеки. Раньше все было по-другому.

Я закрыла глаза и снова увидела всходящее тесто, продукты, вечно движущиеся вперед, бесконечные пачки сахара, коробки хлопьев, головки брокколи и пакеты молока, исчезающие за горизонтом. «Заедешь за молоком?» Мама впервые дала мне поручение, и ей это понравилось. Возможно, из-за этого она даже меньше беспокоилась из-за того, что я взяла машину. Все будет нормально, я вернусь домой целой и невредимой. А как иначе? Ведь я покупаю молоко.

Стрейн застонал. Он опирался на ладони, а теперь упал на меня, запустил руки мне под лопатки, задышал мне в ухо.

Переведя дыхание, он сказал:

– Я хочу, чтобы ты кончила.

«Я хочу, чтобы ты остановился», – подумала я. Но не сказала этого вслух – не могла. Я не могла говорить, не могла видеть. Даже если я заставляла себя открыть глаза, я не могла сфокусировать взгляд. В голове у меня была вата, во рту гравий. Я хотела пить, меня тошнило, я превратилась в ничто. Он продолжал, но уже быстрее, а это значило, что скоро все кончится, осталось всего около минуты. Меня пронзила мысль – это изнасилование? Он меня насилует?

Кончая, он снова и снова повторял мое имя. Вынув из меня член, он перевернулся на спину. Все его тело было скользким от пота, даже предплечья и ноги.

– Невероятно, – сказал он. – Не ожидал, что мой день закончится вот так.

Я свесила голову с кровати, и меня вывернуло на пол. В паркет ударила струя рвоты. Это были пиво и желчь; от волнения я не могла есть весь день.

Стрейн поднялся на локтях и посмотрел на рвоту.

– Господи, Ванесса.

– Прости.

– Нет, все нормально. Все в порядке. – Он вскочил с постели, натянул брюки и обошел рвоту. Сходил в ванную, вернулся со спреем и тряпкой, встал на четвереньки и помыл пол. Я крепко зажмурилась. Пахло аммиаком и хвоей. В животе у меня еще урчало, кровать подо мной качалась.

Снова забравшись в постель, он больше от меня не отлипал, хотя меня только что стошнило. От его рук пахло чистящим средством.

– Ты оклемаешься, – сказал он. – Ты просто напилась. Оставайся здесь и проспись.

Его рот и руки исследовали меня, проверяли, что изменилось. Он ущипнул меня за ставший мягче живот, и в моей памяти всплыл обрывок воспоминания – возможно, просто сон: кабинет за его классом, я, голая, лежу на диване, а он, полностью одетый, осматривает мое тело с отстраненным интересом ученого, надавливает мне на живот, проводит пальцем по моим венам. Мне было больно и тогда, и сейчас. Тяжелый, с наждачными ладонями, он коленом раздвинул мне ноги. Как он мог быть снова готов? Пузырек виагры в шкафчике в ванной, моя слипшаяся от рвоты прядь волос. Он был сверху. У него было такое крупное тело, что, если бы он не поостерегся, то мог меня раздавить. Но он был осторожен, он был хорошим, он любил меня, и я этого хотела. Когда он в меня вошел, я по-прежнему чувствовала, что расколота надвое, и, скорее всего, буду чувствовать это всегда, но я этого хотела. Должна была хотеть.

Домой я вернулась только без четверти полночь. Когда я зашла в кухню, там меня ждала мама. Она выхватила у меня ключ.

– Это последний раз, – сказала она.

Руки мои висели плетьми, волосы растрепались, веки воспалились.

– Не хочешь спросить, где я была? – сказала я.

Она смотрела на меня, внутрь меня. И все видела.

– Если бы я спросила, ты сказала бы мне правду?

На выпускном я плакала вместе со всеми. Но мои слезы были вызваны облегчением: я пережила то, что до сих пор считала наказанием. Наш выпускной проходил в спортзале, и под флюоресцентными лампами мы выглядели желтушными. Директор не разрешил никому хлопать, когда мы шли по сцене; по его словам, из-за этого церемония стала бы слишком длинной, к тому же было бы несправедливо, если бы кому-то из учеников достались громкие аплодисменты, а другим – ничего. Выпускная церемония в Броувике проводилась в этот же субботний день, и я на своем выпускном представляла себе свою старую школу: на лужайке перед столовой расставлены стулья, в сени сосен стоят директриса и учителя, вдали звонят церковные колокола. Идя по тихой сцене за аттестатом, я закрыла глаза и представила жар солнца на лице, вообразила, что на мне плотная белая мантия Броувика с алым кушаком. Директор вяло пожал мне руку, пробормотал то же «молодец», что и всем остальным. Все это казалось бессмысленным, но какая разница? На самом деле меня не было в этом душном спортзале, где поскрипывали складные стулья, покашливали гости и шелестели программки, которыми обмахивали блестящие от пота лица. Я шла по ковру рыже-мертвых иголок, и меня обнимали все учителя Броувика, даже миссис Джайлз. В моих фантазиях она никогда меня не исключала, и я ничем не заслужила ее недовольство. Стрейн вручил мне аттестат, стоя у той же ели, где два с половиной года назад сказал, что хочет уложить меня в постель и поцеловать на ночь. Передавая мне аттестат, он коснулся моей руки. Другие ничего не заметили, но возбуждение подняло меня ввысь, отбрасывая к тому же чувству «ничто-нигде-никто», какое я испытывала, когда выходила из его аудитории, докрасна раскаленная от тайн.

В спортзале я, стискивая аттестат в руках, вернулась к своему стулу.

По полу шаркали ботинки. Директор окинул сердитым взглядом одинокого родителя, который осмелился захлопать.

После церемонии все высыпали на парковку и принялись фотографироваться, стараясь, чтобы на заднем плане не было видно торгового центра. Папа попросил меня улыбнуться, но, как бы я ни старалась, лицо меня не слушалось.

– Ну же, хоть притворись, что ты счастлива, – сказал он.

Я открыла рот, показала зубы и в итоге выглядела, как оскалившийся зверь.

Все лето я работала на складе автозапчастей, собирая заказы на стартеры и стойки подвески под рев классического рока, перекрывавший шум конвейеров. Дважды в неделю после моей смены Стрейн ждал меня на парковке. Прежде чем сесть в универсал, я пыталась отчистить грязь из-под ногтей. Ему нравились мои ботинки со стальными носами, мои мускулистые руки. По его словам, лето физического труда шло мне на пользу, благодаря чему мне предстояло по достоинству оценить колледж.

Время от времени меня разбирала злость, но я говорила себе, что сделанного не воротишь. Броувик, роль Стрейна в моем отчислении – все это осталось в прошлом. Я старалась не досадовать, когда вспоминала его слова о том, что он поможет мне поступить на летнюю практику в Бостоне, или когда замечала, что его гарвардская мантия висит у него на дверце шкафа еще с броувикского выпускного. По его словам, Атлантика была достойным выбором, и мне нечего было стыдиться.