В пятницу днем я работала на складе и принялась разбирать палету с деталями шасси. Из колонок доносился Джексон Браун. Мужчина, собирающий заказы в соседнем цехе, проорал строчку из песни, а потом «The Load-Out» сменилась на «Stay». Когда я вскрывала пластиковую упаковку, канцелярский нож выскользнул у меня из рук. На предплечье остался шестидюймовый порез. Пока не начала хлестать кровь, он выглядел как аккуратно раздвинутая кожа, безболезненный взгляд за кулисы. Мужчина из соседнего цеха поглядел на меня и заметил, как я зажимаю рану ладонью. Кровь сочилась у меня между пальцев и капала на бетонный пол.

– Мать твою! – Он подбежал ко мне, неловко расстегивая олимпийку, обвязал ей мою руку.

– Я порезалась.

– Да ладно? – Качая головой от моей беспомощности, мужчина стянул олимпийку потуже. На костяшках пальцев у него была сажистая пыль склада. – Долго ты собиралась стоять столбом, прежде чем что-то сказать?

В дни, когда Стрейн забирал меня с работы, мы катались по округе, словно подростки, которым некуда податься. Потом он подвозил меня домой и высаживал в дальнем конце грунтовки. Мама спрашивала, где я была, и я отвечала:

– С Марией и Венди.

Девочки, с которыми я раньше обедала у нас в столовой. Я не разговаривала с ними с выпускного.

– Не думала, что вы такие близкие подруги, – говорила мама.

Она могла бы надавить на меня посильнее: спросить, почему они никогда не заходят в дом, когда меня подвозят, почему она ни разу даже их не видела. Осмелься мама на эти вопросы, я бы тут же напомнила ей, что мне восемнадцать и в конце августа я переезжаю в Атлантику. Но она никогда не расспрашивала, просто отвечала: «Ладно» – и спускала все на тормозах. Свобода ставила меня в тупик: я не знала, что маме известно, о чем она подозревает. «Было, да быльем поросло», – говорила мама своей сестре по телефону, когда та хотела обсудить какие-то события их детства. Маму окружала стена, и я возводила такую же вокруг себя.

Стрейн спросил, злюсь ли я по-прежнему. Мы лежали у него в постели. Фланелевое белье намокло от наших потных тел. Я смотрела в открытое окно, прислушиваясь к шуму машин и пешеходов, к совершенной неподвижности его дома. Я устала от того, что он раз за разом задает мне этот вопрос, от его ненасытной нужды в ободрении. «Нет, я не злюсь. Да, я тебя прощаю. Да, я этого хочу. Нет, я не считаю тебя чудовищем».

– Была бы я здесь, если бы этого не хотела? – спросила я так, словно ответ очевиден.

Я закрывала глаза на то, что реяло над нами, – свой гнев, свое унижение и боль. Именно они казались настоящими чудовищами, все эти невыразимые чувства.

НА СЛЕДУЮЩЕМ СЕАНСЕ У РУБИ я, еще не успев сесть, спрашиваю, не пытался ли кто-нибудь вытащить из нее информацию обо мне. Накануне вечером я позвонила Айре с тем же вопросом. Во время нашего разговора в трубке было слышно, как рядом шипит его новая девушка: «Это она? Зачем она звонит? Айра, повесь трубку».

– Кому могла понадобиться информация о вас? – спрашивает Руби.

– Какому-нибудь журналисту.

Она ошеломленно смотрит на меня, и тогда я достаю телефон и открываю почту.

– Я не параноик, ясно? Все это происходит со мной на самом деле. Смотрите.

Она берет телефон, начинает читать.

– Я не понимаю…

Я выхватываю у нее мобильник.

– Может, вам это кажется мелочью, но дело не только в имейлах, понимаете? Она мне названивает, не дает мне покоя!

– Ванесса, успокойтесь.

– Вы мне не верите?

– Верю, – говорит она. – Но мне нужно, чтобы вы притормозили и объяснили мне, что происходит.

Я сижу, прижимая ладони к глазам, и стараюсь вразумительно рассказать о письмах и звонках, об обнаруженном блоге, который мне наконец удалось удалить, о том, что журналистка сохранила скриншоты постов. Я перепрыгиваю с одного на другое, не могу удержать сосредоточенность даже в течение одного предложения. Но Руби все равно улавливает общий смысл, и на ее лице отражается сочувствие.

– Какая назойливость! – говорит она. – Эта журналистка нарушает профессиональную этику.

Психотерапевт предлагает мне написать начальнику Дженин или даже обратиться в полицию, но при упоминании копов я вцепляюсь в подлокотники кресла и кричу:

– Нет!

На секунду Руби кажется по-настоящему испуганной.

– Извините, – говорю я. – Я в панике. Я сама не своя.

– Ничего. Вас можно понять. Воплощается один из ваших самых сильных страхов.

– Знаете, я ее видела. Перед отелем.

– Журналистку?

– Нет, Тейлор. Которая обвинила Стрейна. Она меня тоже преследует. Посмотрим, как ей понравится, если я заявлюсь на работу к ней.

Я описываю, что видела накануне вечером, когда начало смеркаться: на другой стороне улицы стояла женщина и смотрела на отель, прямо в витрину лобби, из которой выглядывала я; женщина смотрела на меня, и светлые волосы хлестали ее по лицу. Руби с болью вглядывается в меня, словно хочет верить мне, но не может.

– Не знаю, – говорю я. – Может, мне и померещилось. У меня такое бывает.

– Вас подводит воображение?

Я пожимаю плечами:

– Мой мозг как будто накладывает на незнакомцев лица, которые я хочу увидеть.

Руби говорит, что это, должно быть, непросто, и я снова пожимаю плечами. Она спрашивает, как часто это случается, и я говорю, что по-разному. Иногда это не повторяется месяцами, а потом несколько месяцев случается каждый день. То же и с кошмарами – они находят на меня волнами, и часто трудно предугадать, что их вызовет. Я благоразумно избегаю книг и фильмов, действие которых разворачивается в школе-пансионе, но меня может застать врасплох невинное упоминание кленов или прикосновение к фланели.

– Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей, – говорю я.

– Вовсе нет, – отвечает Руби. – Просто вы пережили психологическую травму.

Я думаю о том, что еще могла бы ей рассказать: о выпивке и траве, которые помогают мне выдержать очередной день, о ночах, когда моя квартира кажется настолько запутанным лабиринтом, что в конце концов я засыпаю на полу в ванной. Я понимаю, как легко могла бы превратить свои постыдные привычки в диагноз. Я ночи напролет читала о посттравматическом расстройстве и мысленно ставила галочку напротив каждого симптома; однако, думая о том, как легко объяснить все во мне болезнью, я испытываю странное разочарование. А дальше что? Лечение, лекарства, новая жизнь? Кому-то это может показаться хеппи-эндом, но для меня это лишь обрыв в пропасть, ревущая внизу вода.

– Думаете, мне надо разрешить этой журналистке обо мне написать? – спрашиваю я.

– Этот выбор можете сделать только вы.