Тогда она задает мне вопрос, который, вероятно, хотела задать все это время:

– Вы верите девушкам, которые его обвинили?

Я, не колеблясь, отвечаю отрицательно, и, взглянув на нее, вижу, как она быстро хлопает глазами от удивления.

– По-вашему, они лгут, – говорит она.

– Не совсем. По-моему, они чересчур увлеклись.

– Увлеклись чем?

– Этой нынешней истерией. Постоянными обвинениями. Ну, это же целое движение, правда? Так это называют люди. А когда видишь такое напористое движение, к нему, естественно, хочется присоединиться, но, чтобы тебя приняли, с тобой обязательно должно случиться что-нибудь ужасное. Преувеличения неизбежны. Плюс все это так туманно. Этими терминами легко манипулировать. Домогательствами можно назвать что угодно. Может, он просто по ноге их похлопал или еще что.

– Но, если он был невиновен, как вы объясняете его самоубийство? – спрашивает она.

– Он всегда говорил, что лучше умрет, чем будет жить с клеймом педофила. Когда появились эти обвинения, он понял, что все посчитают его виновным.

– Вы на него злитесь?

– За то, что он покончил жизнь самоубийством? Нет. Я понимаю, почему он так поступил, и знаю, что как минимум отчасти я в этом виновата.

Руби начинает говорить, что нет, это неправда, но я ее перебиваю:

– Знаю-знаю, это не моя вина, это ясно. Но изначально все эти слухи о нем поползли из-за меня. Если бы у него не было репутации учителя, который спит с ученицами, сомневаюсь, что Тейлор бы в чем-то его обвинила, а если бы не она, то и другие девушки не последовали бы ее примеру. Все поступки и высказывания обвиненного учителя рассматриваются через особый фильтр, так что даже самые невинные его поступки выглядят зловещими. – Я продолжаю в том же духе, как попугай, повторяя его доводы. Оставшаяся во мне частичка Стрейна внезапно пробуждается и восстает к жизни.

– Сами подумайте, – говорю я. – Если нормальный мужчина хлопает девочку по колену, это ничего не значит. Но что, если это сделает мужчина, которого обвиняли в педофилии? Люди отреагируют неадекватно. Так что нет, я на него не злюсь. Я зла на них. Я зла на мир, который превратил его в чудовище только за то, что ему не повезло в меня влюбиться.

Руби скрещивает руки и, словно пытаясь успокоиться, опускает взгляд на свои колени.

– Я знаю, как это звучит, – говорю я. – Вы наверняка считаете меня ужасным человеком.

– Я не считаю вас ужасным человеком, – тихо говорит она, по-прежнему глядя на колени.

– Тогда что вы обо всем этом думаете?

Она делает глубокий вдох, встречает мой взгляд.

– Если честно, Ванесса, судя по тому, что я услышала, он был очень слабым человеком, и вы даже в юности знали, что вы сильнее его. Вы знали, что он не вынесет разоблачения, поэтому и приняли удар на себя. Вы до сих пор пытаетесь его защитить.

Я кусаю щеку, не позволяя своему телу сделать то, чего оно на самом деле хочет, – сжаться изо всех сил, свернуться так крепко, что треснут кости.

– Я не хочу больше его обсуждать.

– Окей.

– Знаете, я по-прежнему скорблю. Помимо прочего, я оплакиваю утрату.

– Должно быть, это тяжело.

– Так и есть. Это мучительно. – Я сглатываю ком в горле. – Я позволила ему умереть. Примите это к сведению на случай, если начнете меня жалеть. Он позвонил мне прямо перед тем, как прыгнуть, и я знала, что он собирается делать, но даже не попыталась ему помешать.

– Это не ваша вина, – говорит Руби.

– Да, вы вечно это повторяете. Кажется, я вообще ни в чем никогда не виновата.

Психотерапевт молча, все с той же болью смотрит на меня. Я знаю, что она считает меня пропащей душой, которая упрямо обрекает себя на проклятие.

– Я его мучила, – говорю я. – Вряд ли вы понимаете, какую большую роль я во всем этом сыграла. Из-за меня вся его жизнь превратилась в ад.

– Он был взрослым мужчиной, а вам было пятнадцать лет, – говорит она. – Какие такие муки вы могли ему причинить?

На секунду я лишаюсь дара речи, не могу придумать другого ответа, кроме как: «Я вошла в его класс. Я существовала. Я родилась».

Откинув голову назад, я говорю:

– Он был так в меня влюблен, что после того, как я уходила из класса, сидел на моем стуле. Он клал голову на стол и пытался меня вдохнуть.

Этой подробностью я хвастала уже не раз и всегда считала ее доказательством его безудержной любви ко мне, но теперь слышу свои слова так, как слышит их она – как их услышал бы любой нормальный человек. Звучит как бред и безумие.

– Ванесса, – мягко говорит она, – вы об этом не просили. Вы просто пытались учиться в школе.

Я смотрю в окно за ее плечом на гавань, стаи чаек, грифельно-серые воду и небо, но вижу только себя: я, которой едва исполнилось шестнадцать, со слезами на глазах стою перед целой комнатой людей и называю себя лгуньей, плохой девочкой, заслужившей наказание. Далекий голос Руби спрашивает, куда я пропала, но она знает, что меня напугала правда, ее масштаб, ее очевидность. От нее не скрыться.

СТОЯЛИ ПЕРВЫЕ ДНИ СЕНТЯБРЯ, вот-вот должен был начаться мой последний год учебы в колледже, и я, широко распахнув окна, убиралась в квартире. С городских улиц доносились звуки сезонной трансформации, мегафон с трамвайных экскурсий вперемешку со скрипучими тормозами движущегося фургона. Город принимал последнюю волну туристов, успевших застать теплые дни и подешевевшие гостиничные номера. Центр города сместился к колледжу, и Атлантике предстояло принадлежать ему до самого мая. На следующий день должна была приехать с Род-Айленда Бриджит, моя соседка по квартире, а еще через день начинались пары. Я прожила здесь все лето, подрабатывая горничной в гостинице, накуриваясь и просиживая в интернете ночи напролет, – если только не приезжал Стрейн, а приезжал он всего несколько раз. Он говорил, что ко мне далеко ехать, но на самом деле он просто ненавидел эту убогую квартиру. В свой первый приезд он, едва оглянувшись вокруг, сказал: «Ванесса, в таких местах люди кончают жизнь самоубийством». Ему было сорок восемь, а мне двадцать один, и по большей части у нас все оставалось так же, как и шесть лет назад. Большие опасности миновали – никто не угодил бы за решетку и не потерял работу, – но я по-прежнему лгала о нем родителям. Бриджит была единственной моей подругой, которая знала о его существовании. Встречалась я с ним либо у него дома, либо у меня в квартире с задернутыми шторами. Иногда он выводил меня в люди, но только туда, где нас некому было узнать, – теперь когда-то необходимая конспирация казалась следствием стыда.

Я протирала перегородки душевой кабинки, что делала только перед его приездом, когда зазвонил мой телефон: «Джейкоб Стрейн».

Съежившимися от чистящего средства подушечками пальцев я нажала на «ответить».