выстроились ордена. Толик, склонившись и шевеля губами, осматривал этот строй, как генерал — солдат и офицеров на плацу. Орден Александра Невского, Орден Отечественной войны I и II степени, два ордена Красной Звезды. Хорошо, что две Красные Звезды. Одну он возьмет, другая останется. Теперь — медали. С ними проще. Вон их тут сколько: "За боевые заслуги", "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.", "За взятие Берлина", "За освобождение Варшавы", еще, еще какая-то, а "За отвагу" — целых три. Одну из них и снимем — ту, что с краю… М-да, все равно пустота в этом месте слишком бросается в глаза. Значит, придется перевесить медали, подтянуть нижние ряды, замаскировать брешь, чтобы никто не заметил потери бойца…

Закончив перестроение медальных шеренг, он увидел, что в самом низу все же остался темный отпечаток — в том месте, где располагалась ушедшая на повышение медаль. И справа — на месте снятого ордена… Это было заметно даже при сумрачном свете ночника. Он потер ткань пальцем. Поплевав, потер рядом с отпечатками. Контраст сохранялся — как на теле, где соседствуют загорелые и бледные участки кожи. Еще более скверным было то обстоятельство, что кроме отпечатков в ткани зияла, как крошечное пулевое отверстие, дырочка, пробуравленная орденским штифтом. Слева булавка медальной колодки ранила ткань сразу в двух местах. Тоже бросается в глаза… Наверное, это и есть то, что называется "следы преступления"… На секунду ему стало так страшно, что он едва не вернул все обратно. Однако не вернул. Им вдруг овладело приправленное обреченностью, но от этого еще более упрямое желание довести задуманное до конца, как бы страшно и неприятно ни было. Отыскав в шкафу свои детские варежки, он опустил медаль и орден в их ворсистую пасть, положил варежку в "дипломат" рядом с книжками. Потом замотал китель простыней, закрыл шкаф, и в этот момент почему-то обернулся, встретившись глазами с дедом на военном фото. Дед все так же задорно улыбался, а вот взгляд у его друга-жигана вроде бы стал еще жестче. Тьфу, чертовщина какая-то!.. Чудится всякое… Толик мысленно сказал фотографии: "Прости, дед", выключил свет и залез под одеяло. Может быть, пронесет…

Когда он следующим утром шел в школу, ему всюду, на автобусных остановках и у светофоров, в толпе спешащих на работу людей и в окнах зданий мерещился фронтовой друг деда с фото в комнате, взиравший на Толика сурово и многозначительно. В школе, стремясь покончить поскорее с выматывающим душу обменом, он перед уроком сам подошел к Персу: "Принес". "Классно! — спокойно ответил Перс. — Они сейчас при тебе?". — "Да". — "Идем в сортир". В мужском туалете было пусто, только в запертой кабинке кто-то журчал бодрой струйкой. Подойдя к наполовину закрашенному белой краской окну, Тэтэ достал варежку и осторожно вытряхнул награды на ладонь Перса. "Лепота! Хороша звездочка — почти, как кремлевская! — Перс покрутив награды в руках, положил их в карман пиджака. — А вот твоя награда, Анатоль!". Он начал расстегивать ремень. В кабинке заклокотал водопад слива, из-за двери выскочил малыш-октябренок и тут же замер, остолбенело глядя на старшеклассника, снимающего ремень. "А ну, кыш отсюда!", — шикнул на него Перс. Октябренок испуганно порскнул к выходу, забыв вымыть руки, как его учили дома и в школе.

Несколько дней после этого Толик провел в сильнейшем беспокойстве, ожидая едва ли не каждую минуту, что тайное станет явным. Однако тайное продолжало быть тайным. Отец, похоже, вернулся к своей ногастой фее, а заодно — и к поздним возвращениям с работы и частым отлучкам по выходным. Мать с потерянным видом ходила в квартире, погруженная в свои мысли, не замечая того, что творится с сыном. Все было тихо, и страхи и тревоги Толика быстро затянулись, как затягивается ссадина на коленке. Бейсболку он пока не осмеливался надевать, откладывая этот знаменательный момент до наступления весны. Зато ремнем щеголял охотно. Первым обновку заметил Венька. "Ух ты, какой ремень у тебя фирмовый! — восторженно забасил толстяк, уставившись на чресла друга. — Прямо как у Перса! Где надыбал, Толян?". — "Был — Перса, стал мой". — "Он тебе… его подарил?..". — "Как же, жди!.. Этот если что и подарит, так только венок на могилу. Выиграл я у него ремень. Мы поспорили, кто больше подтянется. Я победил". — "А ты что на кон поставил?". — "Значки… Хоккейные значки. Помнишь мою коллекцию?". — "Чехословацкий?". — "Ага, и еще этот… С эмблемой московского чемпионата мира". — "Здорово! Молодчик, Толян! Раздел Перса!.. А ты сколько раз подтянулся?". — "Восемнадцать". — "А он?". — "Тринадцать, по-моему". — "Здорово!". Венька послал другу взгляд, исполненный обожания и преклонения. Сам Винни относился к той категории пацанов, которых физрук по кличке Козел Батутович презрительно называл "бомбовозами": турник был их крестом, на котором они висели, страдая и извиваясь. Тем больше Венька гордился своим легким и ловким другом, который с некоторых пор почему-то стал избегать его. Столь щедрый прежде на дружеское общение теперь Толик держал Веньку на голодном пайке. Тогда как держать его, Веньку Ушатова, на голодном пайке чего бы то ни было — сущее изуверство. Веньке было обидно и непонятно такое поведение друга. Несколько раз толстяк порывался объясниться с Толиком, но Толик упорно не собирался ничего объяснять. Самоустранение Ники не внесло серьезных корректив в культурную программу их отныне исключительно мужской компании, напротив, придало дачному времяпрепровождению недостающие ранее оттенки полной свободы и непринужденности. Горячительных напитков Перс, правда, боле не приносил с собой, но горячее видео со стрельбой, етьбой и молотьбой, как говорил Тэтэ, поставлял бесперебойно — на радость приятелям, которые после таких просмотров чувствовали себя настолько половозрелыми и половоспелыми, что готовы были взорваться, как десять Хиросим и двадцать Нагасак.

Все шло замечательно, и Толик, ощутив забытые позывы вдохновения, как-то вечером даже написал стихи, чем не занимался с прошлого лета, когда безутешно вздыхал по Нике. На сей раз стихотворение получилось более сдержанным и было адресовано заснеженному пейзажу за окном.

Рукою в бархатной перчатке

Ласкает ночь уснувший город,

Истомой поцелуев сладких

Смягчая раздраженный холод.

На снежных простынях бесстыдно

Раскинувшись, бульвары дремлют,

Снежинки шлейфом нитевидным

Неслышно устилают землю.

Сутулясь на ветру сердитом,

Печально фонари мигают,

Волнуясь, маяком забытым

На небе звездочка сияет.

Ресницы льда сомкнули прочно

Глаза прудов зеркально-темных,

Дремоты океан полночный

Лениво катит свои волны.

И сны плывут, как бригантины,

То там, то здесь швартуясь робко,

И день святого Валентина

К рассвету пролагает тропку.

Этим навеянным зимней стужей творчеством Толик остался доволен не меньше,