не дошедшие до школы, в их руках поблескивают бутылки и алюминиевые банки. Золото всех оттенков наплывает, наползает отовсюду. Буддийская священная позолота продуцирует сама себя. А может, меж русских деревьев бродит спятивший Мидас. Или местный алкоголик лежит на лавочке и грезит о пиве, наделяя все вокруг пивными оттенками. В золото в некоторых местах вливается киноварь: рдеют осины, бересклет, кизильник – молитвенные барабаны, красные православные хоругви. Аля переходит на бег.

Вот и учительский дом. В стены и окна летят листья. Аля взбегает по лестнице, врывается в комнату. Так, документы, деньги, немного вещей, записная книжка. Оглядывает комнату: густая тень, редкие пятнышки солнца на боку электрической плитки, спинке железной кровати. Пыль на полу. За окном – золотой буддийский свет. Что она делала здесь все это время?

И вот уже электричка мчится мимо осенних лесов. Аля сидит, сжав плотно колени, скрестив пальцы на руках, вдавив подушечки одной руки в кожу другой, вглядывается в густо взболтанный и понемногу оседающий воздух. Тени от обтянутых шоколадным дерматином лавочек удлиняются. Холодает. Пассажиров немного. Пахнет осенним ветром и антоновкой. План у Али таков: найти Духова, а если этого не выйдет или он оттолкнет ее, вернуться к своей прерванной жизни. Кто бы Аля ни была, она точно не библиотекарша из Медвежьих Гор.

Москва. Многолюдная платформа. Чемоданы, грузчики, крики, восклицания и звуки поцелуев. Аля набирает выученные наизусть цифры сотового Макара. Вне сети. Вот и все. Набирает домашний. Может, в этот раз люди, живущие в его квартире, скажут что-нибудь на русском? Трубку долго не берут.

– Алло.

– Привет. – Ее голос срывается на шепот. – Это я. Аля.

– Аля? – переспрашивает Духов.

– Ну да, – она смеется, неискренне, фальшиво. – Привет! Узнал?

Какие плоские слова, зачем она их говорит?

– Ты еще помнишь меня?

В трубке долгая тишина. К глазам Али подступают слезы. Не то, не то, она говорит не то! Нужно сказать что-то другое – какие-то другие слова, которые правильно настроят разговор.

– Алька, это ты?

– Я.

– Ты где?

– Я у Белорусского вокзала. Я хотела… Мы можем увидеться?

Снова тишина, на этот раз недолгая.

– Жди меня у моста рядом с радиальной, в переходе. Стой там и никуда не уходи, договорились?

И вот она стоит, прижавшись к холодной каменной стене. Старые грузинки рядом торгуют виноградом и грушами, пуховыми платками и носками. Старик с белыми, как у куклы, волосами, собирает деньги для собаки, которая, растянувшись на картонке, уныло следит за мелькающей разнокалиберной обувью. Несколько листьев, принесенных подошвами прохожих, превратились в месиво, и голуби пытаются их клевать.

Духов появляется со стороны вокзала, возникает в проеме, заполненном все тем же буддийским светом, который к вечеру налился тяжестью.

– Привет.

– Привет.

Черное пальто, брюки, ботинки. Пострижен почти налысо. Выглядит старше, чем она запомнила. Аля не знает, что говорить, он тоже молчит.

– Мы можем поговорить где-нибудь не здесь? – спрашивает она. – Мне нужно многое тебе рассказать.

– У тебя есть время? Ты торопишься?

Время у нее есть. Если что у нее и есть, то как раз время. Духов говорит, что должен вернуться на поминки отца. Он заезжал в квартиру всего на пять минут: один из гостей забыл документы. Просто чудо, что она в этот момент позвонила. Если она хочет, то они могут встретиться позже вечером. Ну или она может пойти с ним и потерпеть немного.

В такси садятся на заднее сиденье. И опять ни слова, ни прикосновения. Странное, давно забытое ощущение охватывает Алю. Что-то такое уже было в ее жизни. Ну да, когда мать приехала за ней в интернат, – она и не она. Такси останавливается у ресторана в одном из арбатских переулков. Ресторан из тех, которые просто так и не найдешь. Во дворе, неприметный вход, скромная вывеска. Несколько человек, тоже в черных одеждах, курят у каменной чаши выключенного фонтана.

Аля и Духов поднимаются по ступенькам, усыпанным листьями. Небольшой зал, притушенный свет, белые скатерти. Довольно много людей, все в черном. Нет, не все. Несколько человек в разноцветном, смуглые лица, черные волосы. Это же кубинцы! Наверное, они и жили в квартире Духовых. Мероприятие в той стадии, когда, кто бы ни появился, на него не обратят внимания. Кто-то ест в одиночестве, группки людей обсуждают уже не человека, ставшего причиной их нахождения здесь, а свои дела. Девушка с синими волосами брякает на пианино. Аля идет за Макаром, боясь глядеть по сторонам. Он усаживает ее за столик и исчезает. Она находит бокал почище. Берет откупоренную бутылку, наливает. Скашивает взгляд на тарелку напротив, на которой лежит маринованный огурец, надетый на вилку, и грязные салфетки в соусе.

От быстро выпитого терпкого вина сперва мутит, а потом голова проясняется. По белому полотну рядом со стеной мелькают беззвучные кадры: Виктор на трехколесном велосипеде; с ранцем у школы; а вот с другом, у которого широко расставленные глаза, у реки. С девушкой: темные волосы, четкий пробор посередине, глаза чуть припухшие, будто после слез. На рыбалке. В спецовке на задах какого-то завода. А вот одна из недавних – Виктор и Константинович сидят в плетеных креслах у моря. Аля сразу узнает место.

– Повезло Витьку. – Напротив Али садится человек с запавшими щеками и грудью, волосы не расчесаны, костюм мятый, но подобающий по цвету. Берет стопку и недоеденный огурец на вилке, откусывает, прожевывает, показывая мелкие желтые зубы. – Богатый дружок подкатил дорогую больничку, шикарные похороны. А нам что? Нам придется загибаться как собакам. Так ведь?

Аля отворачивается от него. Замечает Веру, мать Макара. Вживую она ее ни разу не видела, но помнит по фотографии. В глухом черном платье, у ворота брошь с темным стеклом, пробор посредине седеющей головы как по линейке, Вера двигается будто во сне, поправляет хризантемы в вазе на столе под экраном, на котором продолжают мелькать кадры. Рядом с цветами лежит сомбреро. Возможно, то самое, которое Виктор подарил Але. Когда мать Виктора исчезает, Аля, покачиваясь, поднимается, подходит и надевает сомбреро. Возвращается в шляпе за столик, наливает бокал вина и выпивает опять залпом. Человека с впавшей грудью нет, тоже исчез куда-то.

Константинович и Алеша, будто соткавшись из воздуха, усаживаются напротив нее. Как и все в зале, кроме Али, в черном. Даже резинка, стягивающая хвост светлых волос Алеши, черная. На Константиновиче черный кафтан-тужурка и черная бархатная шапочка, напоминающая шапочку кардинала или таджикскую тюбетейку. Аля не предполагала встретить их обоих здесь, но выходит, что Константинович и устроил похороны отца Духова.

– Ребенок! Вот так встреча! – Константинович скрещивает руки на груди, сощуривает глаза. –