– Честное слово даю: коли встречу – свяжу.

– Так я уж и кушачок приготовлю-с. Счастливого пути, сударь,всё под зонтиком сироту обогрели, на одном этом по гроб жизни благодарны будем.

Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный.Этот с неба упавший человек совершенно был убежден в своей для негонеобходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились.Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самомделе только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это быловсего любопытнее.

II

Дом, до которого дошел Николай Всеволодович, стоял впустынном закоулке между заборами, за которыми тянулись огороды, буквально насамом краю города. Это был совсем уединенный небольшой деревянный домик, толькочто отстроенный и еще не обшитый тесом. В одном из окошек ставни были нарочноне заперты и на подоконнике стояла свеча – видимо, с целью служить маякоможидаемому на сегодня позднему гостю. Шагов еще за тридцать НиколайВсеволодович отличил стоявшую на крылечке фигуру высокого ростом человека,вероятно хозяина помещения, вышедшего в нетерпении посмотреть на дорогу. Послышалсяи голос его, нетерпеливый и как бы робкий:

– Это вы-с? Вы-с?

– Я, – отозвался Николай Всеволодович, не раньше как совсемдойдя до крыльца и свертывая зонтик.

– Наконец-то-с! – затоптался и засуетился капитан Лебядкин,– это был он, – пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его разверну здесь на полув уголку, милости просим, милости просим.

Дверь из сеней в освещенную двумя свечами комнату былаотворена настежь.

– Если бы только не ваше слово о несомненном прибытии, топерестал бы верить.

– Три четверти первого, – посмотрел на часы НиколайВсеволодович, вступая в комнату.

– И при этом дождь и такое интересное расстояние… Часов уменя нет, а из окна одни огороды, так что… отстаешь от событий… но, собственно,не в ропот, потому и не смею, не смею, а единственно лишь от нетерпения,снедаемого всю неделю, чтобы наконец… разрешиться.

– Как?

– Судьбу свою услыхать, Николай Всеволодович. Милостипросим.

Он склонился, указывая на место у столика пред диваном.

Николай Всеволодович осмотрелся; комната была крошечная,низенькая; мебель самая необходимая, стулья и диван деревянные, тоже совсемновой поделки, без обивки и без подушек, два липовые столика, один у дивана, адругой в углу, накрытый скатертью, чем-то весь заставленный и прикрытый сверху чистейшеюсалфеткой. Да и вся комната содержалась, по-видимому, в большой чистоте.Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло ипожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий; слишкомзаметно было, что он еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и вкакой всего выгоднее было бы прямо попасть.

– Вот-с, – указал он кругом, – живу Зосимой. Трезвость,уединение и нищета – обет древних рыцарей.

– Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?

– Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё погубил!Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий– ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совести. Дажестены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?

Ночью дую без ночлега,

Днем же, высунув язык, —

по гениальному выражению поэта! Но… вы так обмокли… Неугодно ли будет чаю?

– Не беспокойтесь.

– Самовар кипел с восьмого часу, но… потух… как и всё вмире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню.Агафья не спит.

– Скажите, Марья Тимофеевна…

– Здесь, здесь, – тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, –угодно будет взглянуть? – указал он на припертую дверь в другую комнату.

– Не спит?

– О нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечераожидает и, как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, – скривил былоон рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.

– Как она вообще? – нахмурясь, спросил Николай Всеволодович.

– Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинулплечами), а теперь… теперь сидит в карты гадает…

– Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.

Николай Всеволодович уселся на стул.

Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинулсебе другой стул и в трепетном ожидании принагнулся слушать.

– Это что ж у вас там в углу под скатертью? – вдруг обратилвнимание Николай Всеволодович.

– Это-с? – повернулся тоже и Лебядкин. – Это от ваших жещедрот, в виде, так сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь иестественную усталость, – умилительно подхихикнул он, затем встал с места и нацыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под неюоказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленькийзеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо; всё было улажено чисто, сзнанием дела и почти щегольски.

– Это вы хлопотали?

– Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё, что мог, чтобы сделатьчесть… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, отваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, таксказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, НиколайВсеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнеедостояние мое! – докончил он умилительно.

– Гм!.. вы бы сели опять.

– Блага-а-дарен, благодарен и независим! (Он сел.) Ах,Николай Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что я не знал, как вас идождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и… той несчастной, а там… там,как бывало прежде, в старину, изолью пред вами всё, как четыре года назад!Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы… Пусть меня тогда называливашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в судьбе моей!.. Я же имеютеперь великие страхи, и от вас одного только и жду и совета и света. ПетрСтепанович ужасно поступает со мной!

Николай Всеволодович любопытно слушал и пристальновглядывался. Очевидно, капитан Лебядкин хоть и перестал пьянствовать, новсе-таки находился далеко не в гармоническом состоянии. В подобных многолетнихпьяницах утверждается под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то какбы поврежденное и безумное, хотя, впрочем, они надувают, хитрят и плутуют почтине хуже других, если надо.

– Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти слишком четыре года, – проговорил как бы несколько ласковее НиколайВсеволодович. – Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизнисоставляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половинупривычек.