– Да ведь я же родственник.

– От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогдаденьги, рассудите сами?

– Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть неможет, вы, может быть, еще рассудите, вы не захотите наложить руки… чтоподумают, что скажут в свете?

– Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашейсестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслухопубликую об этом… если это меня теперь тешит?

Он произнес это как-то особенно раздражительно, так чтоЛебядкин с ужасом начал верить.

– Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы, может быть,шутите-с, Николай Всеволодович?

– Нет, не шучу.

– Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю… тогда япросьбу подам.

– Вы ужасно глупы, капитан.

– Пусть, но ведь это всё, что мне остается! – сбился совсемкапитан. – Прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали,а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?

– Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру.Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получитьпрощение, объявив всех других?

Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.

– Слушайте, капитан, – чрезвычайно серьезно заговорил вдругСтаврогин, принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то двусмысленно,так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения все-такибыл капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или толькоподшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или толькоиграет? Теперь же необыкновенно строгий вид Николая Всеволодовича до того былубедителен, что даже озноб пробежал по спине капитана. – Слушайте и говоритеправду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще нет? Успели вы что-нибудь всамом деле сделать? Не послали ли какого-нибудь письма по глупости?

– Нет-с, ничего не успел и… не думал, – неподвижно смотрелкапитан.

– Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург для того ипроситесь. Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь?Говорите правду, я кое-что слышал.

– В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл емусердце, – прошептал бедный капитан.

– Сердце сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у васбыла мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а неразговаривают.

– Николай Всеволодович! – задрожал капитан, – ведь вы самини в чем не участвовали, ведь я не на вас…

– Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.

– Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. – и вотчаянии, в слезах капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четырегода. Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почтине понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и загульбой. Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто подружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом», и, не зная ничего, «нив чем не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десяткамиу дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, вкарманы пропускал. А потом и деньги стал от них получать, «потому чтосредства-то, средства-то мои каковы-с!». В двух губерниях по уездам разбрасывал«всякую дрянь». – О, Николай Всеволодович, – восклицал он, – всего болеевозмущало меня, что это совершенно противно гражданским и преимущественноотечественным законам! Напечатано вдруг, чтобы выходили с вилами и чтобыпомнили, что кто выйдет поутру бедным, может вечером воротиться домой богатым,– подумайте-с! Самого содрогание берет, а разбрасываю. Или вдруг пять-шестьстрок ко всей России, ни с того ни с сего: «Запирайте скорее церкви,уничтожайте бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи»,и только, и черт знает что дальше. Вот с этою бумажкой, с пятистрочною-то, ячуть не попался, в полку офицеры поколотили, да, дай бог здоровья, выпустили. Атам прошлого года чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французскойподделки Короваеву передал; да, слава богу, Короваев как раз пьяный в прудуутонул к тому времени, и меня не успели изобличить. Здесь у Виргинскогопровозглашал свободу социальной жены. В июне месяце опять в – ском уездеразбрасывал. Говорят, еще заставят… Петр Степанович вдруг дает знать, что ядолжен слушаться; давно уже угрожает. Ведь как он в воскресенье тогда поступилсо мной! Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не бог, тем только иотличаюсь от Державина. Но ведь средства-то, средства-то мои каковы!

Николай Всеволодович прослушал всё любопытно.

– Многого я вовсе не знал, – сказал он, – разумеется, с вамивсё могло случиться… Слушайте, – сказал он, подумав, – если хотите, скажите им,ну, там кому знаете, что Липутин соврал и что вы только меня попугать доносомсобирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образомбольше денег взыскать… Понимаете?

– Николай Всеволодович, голубчик, неужто же мне угрожаеттакая опасность? Я только вас и ждал, чтобы вас спросить.

Николай Всеволодович усмехнулся.

– В Петербург вас, конечно, не пустят, хотя б я вам и далденег на поездку… а впрочем, к Марье Тимофеевне пора, – и он встал со стула.

– Николай Всеволодович, а как же с Марьей-то Тимофеевной?

– Да так, как я сказывал.

– Неужто и это правда?

– Вы всё не верите?

– Неужели вы меня так и сбросите, как старый изношенныйсапог?

– Я посмотрю, – засмеялся Николай Всеволодович, – ну,пустите.

– Не прикажете ли, я на крылечке постою-с… чтобы как-нибудьневзначай чего не подслушать… потому что комнатки крошечные.

– Это дело; постойте на крыльце. Возьмите зонтик.

– Зонтик ваш… стоит ли для меня-с? – пересластил капитан.

– Зонтика всякий стоит.

– Разом определяете minimum прав человеческих…

Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавленизвестиями и сбился с последнего толку. И, однако же, почти тотчас же, каквышел на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться влегкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль,что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.

«Если лгут и хитрят, то в чем тут именно штука?» – скреблосьв его голове. Провозглашение брака ему казалось нелепостью: «Правда, с такимчудотворцем всё сдеется; для зла людям живет. Ну, а если сам боится, своскресного-то афронта, да еще так, как никогда? Вот и прибежал уверять, чтосам провозгласит, от страха, чтоб я не провозгласил. Эй, не промахнись,Лебядкин! И к чему приходить ночью, крадучись, когда сам желает огласки? А еслибоится, то, значит, теперь боится, именно сейчас, именно за эти несколько дней…Эй, не свернись, Лебядкин!..