– Высокие слова! Вы разрешаете загадку жизни! – вскричалкапитан, наполовину плутуя, а наполовину действительно в неподдельном восторге,потому что был большой любитель словечек. – Из всех ваших слов, НиколайВсеволодович, я запомнил одно по преимуществу, вы еще в Петербурге еговысказали: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоятьдаже против здравого смысла». Вот-с!

– Ну, равно и дураком.

– Так-с, пусть и дураком, но вы всю жизнь вашу сыпалиостроумием, а они? Пусть Липутин, пусть Петр Степанович хоть что-нибудьподобное изрекут! О, как жестоко поступал со мной Петр Степанович!..

– Но ведь и вы, однако же, капитан, как сами-то вы велисебя?

– Пьяный вид и к тому же бездна врагов моих! Но теперь всё,всё проехало, и я обновляюсь, как змей. Николай Всеволодович, знаете ли, что япишу мое завещание и что я уже написал его?

– Любопытно. Что же вы оставляете и кому?

– Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодович,я прочел в газетах биографию об одном американце. Он оставил всё свое огромноесостояние на фабрики и на положительные науки, свой скелет студентам, в тамошнююакадемию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно выбивать на немамериканский национальный гимн. Увы, мы пигмеи сравнительно с полетом мыслиСеверо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но не ума. Попробуй язавещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в которомимел честь начать службу, с тем чтобы каждый день выбивать на нем пред полкомрусский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потомуограничился одними студентами. Хочу завещать мой скелет в академию, но с тем, стем, однако, чтобы на лбу его был наклеен на веки веков ярлык со словами:«Раскаявшийся вольнодумец». Вот-с!

Капитан говорил горячо и уже, разумеется, верил в красотуамериканского завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешитьНиколая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качествешута. Но тот и не усмехнулся, а, напротив, как-то подозрительно спросил:

– Вы, стало быть, намерены опубликовать ваше завещание прижизни и получить за него награду?

– А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы и так? –осторожно вгляделся Лебядкин. – Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи пересталписать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович,помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, какГоголь «Последнюю повесть», помните, еще он возвещал России, что она «выпелась»из груди его. Так и я, пропел, и баста.

– Какое же стихотворение?

– «В случае, если б она сломала ногу»!

– Что-о?

Того только и ждал капитан. Стихотворения свои он уважал иценил безмерно, но тоже, по некоторой плутовской двойственности души, емунравилось и то, что Николай Всеволодович всегда, бывало, веселился его стишкамии хохотал над ними, иногда схватясь за бока. Таким образом достигались две цели– и поэтическая и служебная; но теперь была и третья, особенная и весьмащекотливая цель: капитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в одномпункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором всегоболее ощущал себя провинившимся.

– «В случае, если б она сломала ногу», то есть в случаеверховой езды. Фантазия, Николай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды былпоражен, проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: «Что бытогда было?» – то есть в случае. Дело ясное: все искатели на попятный, всеженихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы верен с раздавленным вгруди сердцем. Николай Всеволодович, даже вошь, и та могла бы быть влюблена, итой не запрещено законами. И, однако же, особа была обижена и письмом истихами. Даже вы, говорят, рассердились, так ли-с; это скорбно; не хотел дажеверить. Ну, кому бы я мог повредить одним воображением? К тому же, честьюклянусь, тут Липутин: «Пошли да пошли, всякий человек достоин права переписки»,– я и послал.

– Вы, кажется, предлагали себя в женихи?

– Враги, враги и враги!

– Скажите стихи, – сурово перебил Николай Всеволодович.

– Бред, бред прежде всего.

Однако же он выпрямился, протянул руку и начал:

Краса красот сломала член

И интересней вдвое стала,

И вдвое сделался влюблен

Влюбленный уж немало.

– Ну, довольно, – махнул рукой Николай Всеволодович.

– Мечтаю о Питере, – перескочил поскорее Лебядкин, как будтои не было никогда стихов, – мечтаю о возрождении… Благодетель! Могу лирассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал васвсю неделю.

– Ну нет, уж извините, у меня совсем почти не осталосьсредств, да и зачем мне вам деньги давать?..

Николай Всеволодович как будто вдруг рассердился. Сухо икратко перечислил он все преступления капитана: пьянство, вранье, трату денег,назначавшихся Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма сугрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной и пр., и пр. Капитанколыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович каждыйраз повелительно его останавливал.

– И позвольте, – заметил он наконец, – вы всё пишете о«фамильном позоре». Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законномбраке со Ставрогиным?

– Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак под спудом,роковая тайна. Я получаю от вас деньги, и вдруг мне задают вопрос: за что этиденьги? Я связан и не могу отвечать, во вред сестре, во вред фамильномудостоинству.

Капитан повысил тон: он любил эту тему и крепко на неерассчитывал. Увы, он и не предчувствовал, как его огорошат. Спокойно и точно,как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, НиколайВсеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра,он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «как полиции, так иобществу», а стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, авместе с тем и вопрос о субсидиях. Капитан вытаращил глаза; он даже и не понял;надо было растолковать ему.

– Но ведь она… полоумная?

– Я сделаю такие распоряжения.

– Но… как же ваша родительница?

– Ну, уж это как хочет.

– Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?

– Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше делои до вас совсем не относится.

– Как не относится! – вскричал капитан. – А я-то как же?

– Ну, разумеется, вы не войдете в дом.