– Не бойтесь и не тревожьтесь, – скривил рот НиколайВсеволодович.

– Впрочем, ничего мне это не составит, если ему и стыдно заменя будет немножко, потому тут всегда больше жалости, чем стыда, судя почеловеку конечно. Ведь он знает, что скорей мне их жалеть, а не им меня.

– Вы, кажется, очень обиделись на них, Марья Тимофеевна?

– Кто, я? нет, – простодушно усмехнулась она. – Совсем-такинет. Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то выперессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько богатства и такмало веселья – гнусно мне это всё. Мне, впрочем, теперь никого не жалко, кромесебя самой.

– Я слышал, вам с братом худо было жить без меня?

– Это кто вам сказал? Вздор; теперь хуже гораздо; теперь снынехороши, а сны нехороши стали потому, что вы приехали. Вы-то, спрашивается,зачем появились, скажите, пожалуйста?

– А не хотите ли опять в монастырь?

– Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырьпредложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чемтеперь войду? Теперь уж одна-одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать.

– Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я васразлюбил?

– Об вас я и совсем не забочусь. Я сама боюсь, чтобы когоочень не разлюбить.

Она презрительно усмехнулась.

– Виновата я, должно быть, пред ним в чем-нибудь оченьбольшом, – прибавила она вдруг как бы про себя, – вот не знаю только, в чемвиновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, ябоялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсьи всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.

– Да что вышло-то?

– Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны, – продолжалаона, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. – Опять-таки не мог жеон сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету ссобой посадила. Все в заговоре – неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородоки губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семисоборах был проклят?

Николай Всеволодович промолчал.

– А впрочем, я теперь поворочусь к вам и буду на вассмотреть, – как бы решилась она вдруг, – поворотитесь и вы ко мне и поглядитена меня, только пристальнее. Я в последний раз хочу удостовериться.

– Я смотрю на вас уже давно.

– Гм, – проговорила Марья Тимофеевна, сильно всматриваясь, –потолстели вы очень…

Она хотела было еще что-то сказать, но вдруг опять, в третийраз, давешний испуг мгновенно исказил лицо ее, и опять она отшатнулась, подымаяпред собою руку.

– Да что с вами? – вскричал Николай Всеволодович почти вбешенстве.

Но испуг продолжался только одно мгновение; лицо ееперекосилось какою-то странною улыбкой, подозрительною, неприятною.

– Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, – произнесла онавдруг твердым и настойчивым голосом.

– Как войдите? Куда я войду?

– Я все пять лет только и представляла себе, как он войдет.Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будтоничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти летпутешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.

Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами ипроворчал что-то неразборчивое.

– Довольно, – сказал он, ударяя ладонью по столу. – Прошувас, Марья Тимофеевна, меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, еслиможете, всё ваше внимание. Не совсем же ведь вы сумасшедшая! – прорвался он внетерпении. – Завтра я объявляю наш брак. Вы никогда не будете жить в палатах,разуверьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Этов горах, в Швейцарии, там есть одно место… Не беспокойтесь, я никогда вас неброшу и в сумасшедший дом не отдам. Денег у меня достанет, чтобы жить не прося.У вас будет служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Всё, что пожелаетеиз возможного, будет вам доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно иделать что вам угодно. Я вас не трону. Я тоже с моего места всю жизнь никуда несойду. Хотите, всю жизнь не буду говорить с вами, хотите, рассказывайте мнекаждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книгичитать, если пожелаете. Но зато так всю жизнь, на одном месте, а место этоугрюмое. Хотите? решаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами,проклятиями?

Она прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала идумала.

– Невероятно мне это всё, – проговорила она наконец насмешливои брезгливо. – Этак я, пожалуй, сорок лет проживу в тех горах. – Онарассмеялась.

– Что ж, и сорок лет проживем, – очень нахмурился НиколайВсеволодович.

– Гм. Ни за что не поеду.

– Даже и со мной?

– А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с нимна горе сиди – ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались!Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! – гордои торжественно подняла она голову.

Его будто осенило.

– С чего вы меня князем зовете и… за кого принимаете? –быстро спросил он.

– Как? разве вы не князь?

– Никогда им и не был.

– Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо, признаётесь, чтовы не князь!

– Говорю, никогда не был.

– Господи! – всплеснула она руками, – всего от врагов егоожидала, но такой дерзости – никогда! Жив ли он? – вскричала она в исступлении,надвигаясь на Николая Всеволодовича. – Убил ты его или нет, признавайся!

– За кого ты меня принимаешь? – вскочил он с места сисказившимся лицом; но ее уже было трудно испугать, она торжествовала:

– А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил!Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу,дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хужедаже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылалапочище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весьваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!

Он схватил ее крепко, выше локтя, за руку; она хохотала емув лицо:

– Похож-то ты очень похож, может, и родственник ему будешь,– хитрый народ! Только мой – ясный сокол и князь, а ты – сыч и купчишка! Мой-тои богу, захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он,родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего тытогда струсил, вошел-то? Кто тебя тогда напугал? Как увидала я твое низкоелицо, когда упала, а ты меня подхватил, – точно червь ко мне в сердце заполз:не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светскойбарышней! О господи! да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что соколмой где-то там, за горами, живет и летает, на солнце взирает… Говори,самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе недала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..