Пугает Петром Степановичем. Ой, жутко, ой, жутко; нет, воттут так жутко! И дернуло меня сболтнуть Липутину. Черт знает что затевают этичерти, никогда не мог разобрать. Опять заворочались, как пять лет назад.Правда, кому бы я донес? “Не написали ли кому по глупости?” Гм. Стало быть,можно написать, под видом как бы глупости? Уж не совет ли дает? „“Вы вПетербург затем едете”. Мошенник, мне только приснилось, а уж он и сон отгадал!Точно сам подталкивает ехать. Тут две штуки наверно, одна аль другая: илиопять-таки сам боится, потому что накуролесил, или… или ничего не боится сам, атолько подталкивает, чтоб я на них всех донес! Ох, жутко, Лебядкин, ох, как быне промахнуться!..»

Он до того задумался, что позабыл и подслушивать. Впрочем,подслушать было трудно; дверь была толстая, одностворчатая, а говорили оченьнегромко; доносились какие-то неясные звуки. Капитан даже плюнул и вышел опять,в задумчивости, посвистать на крыльцо.

III

Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которуюзанимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью; но стол пред диваномбыл накрыт цветною нарядною скатертью; на нем горела лампа; по всему полу былразостлан прекрасный ковер; кровать была отделена длинною, во всю комнату,зеленою занавесью, и, кроме того, у стола находилось одно большое мягкоекресло, в которое, однако, Марья Тимофеевна не садилась. В углу, как и впрежней квартире, помещался образ, с зажженною пред ним лампадкой, а на столеразложены были всё те же необходимые вещицы: колода карт, зеркальце, песенник,даже сдобная булочка. Сверх того, явились две книжки с раскрашеннымикартинками, одна – выдержки из одного популярного путешествия, приспособленныедля отроческого возраста, другая – сборник легоньких нравоучительных и большеючастию рыцарских рассказов, предназначенный для елок и институтов. Был ещеальбом разных фотографий. Марья Тимофеевна, конечно, ждала гостя, как и предварилкапитан; но когда Николай Всеволодович к ней вошел, она спала, полулежа надиване, склонившись на гарусную подушку. Гость неслышно притворил за собоюдверь и, не сходя с места, стал рассматривать спящую.

Капитан прилгнул, сообщая о том, что она сделала туалет. Онабыла в том же темненьком платье, как и в воскресенье у Варвары Петровны. Точнотак же были завязаны ее волосы в крошечный узелок на затылке; точно так жеобнажена длинная и сухая шея. Подаренная Варварой Петровной черная шаль лежала,бережно сложенная, на диване. По-прежнему была она грубо набелена и нарумянена.Николай Всеволодович не простоял и минуты, она вдруг проснулась, точнопочувствовав его взгляд над собою, открыла глаза и быстро выпрямилась. Но,должно быть, что-то странное произошло и с гостем: он продолжал стоять на томже месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом, безмолвно и упорновсматривался в ее лицо. Может быть, этот взгляд был излишне суров, может быть,в нем выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение ее испугом – еслитолько не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только вдруг, послеминутного почти выжидания, в лице бедной женщины выразился совершенный ужас; понем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их, руки и вдруг заплакала,точь-в-точь как испугавшийся ребенок; еще мгновение, и она бы закричала. Ногость опомнился; в один миг изменилось его лицо, и он подошел к столу с самоюприветливою и ласковою улыбкой.

– Виноват, напугал я вас, Марья Тимофеевна, нечаяннымприходом, со сна, – проговорил он, протягивая ей руку.

Звуки ласковых слов произвели свое действие, испуг исчез,хотя всё еще она смотрела с боязнию, видимо усиливаясь что-то понять. Боязливопротянула и руку. Наконец улыбка робко шевельнулась на ее губах.

– Здравствуйте, князь, – прошептала она, как-то странно внего вглядываясь.

– Должно быть, сон дурной видели? – продолжал он всёприветливее и ласковее улыбаться.

– А вы почему узнали, что я про это сон видела?..

И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымаяпред собой, как бы в защиту, руку и приготовляясь опять заплакать.

– Оправьтесь, полноте, чего бояться, неужто вы меня неузнали? – уговаривал Николай Всеволодович, но на этот раз долго не могуговорить; она молча смотрела на него, всё с тем же мучительным недоумением, стяжелою мыслию в своей бедной голове и всё так же усиливаясь до чего-тододуматься. То потупляла глаза, то вдруг окидывала его быстрым, обхватывающимвзглядом. Наконец не то что успокоилась, а как бы решилась.

– Садитесь, прошу вас, подле меня, чтобы можно было мнепотом вас разглядеть, – произнесла она довольно твердо, с явною и какою-тоновою целью. – А теперь не беспокойтесь, я и сама не буду глядеть на вас, абуду вниз смотреть. Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама непопрошу. Садитесь же, – прибавила она даже с нетерпением.

Новое ощущение видимо овладевало ею всё более и более.

Николай Всеволодович уселся и ждал; наступило довольнодолгое молчание.

– Гм! Странно мне это всё, – пробормотала она вдруг чуть небрезгливо, – меня, конечно, дурные сны одолели; только вы-то зачем в этом самомвиде приснились?

– Ну, оставим сны, – нетерпеливо проговорил он,поворачиваясь к ней, несмотря на запрещение, и, может быть, опять давешнеевыражение мелькнуло в его глазах. Он видел, что ей несколько раз хотелось, иочень бы, взглянуть на него, но что она упорно крепилась и смотрела вниз.

– Слушайте, князь, – возвысила она вдруг голос, – слушайте,князь…

– Зачем вы отвернулись, зачем на меня не смотрите, к чемуэта комедия? – вскричал он, не утерпев.

Но она как бы и не слыхала вовсе.

– Слушайте, князь, – повторила она в третий раз твердымголосом, с неприятною, хлопотливою миной в лице. – Как сказали вы мне тогда вкарете, что брак будет объявлен, я тогда же испугалась, что тайна кончится.Теперь уж и не знаю; всё думала и ясно вижу, что совсем не гожусь. Нарядитьсясумею, принять тоже, пожалуй, могу: эка беда на чашку чая пригласить, особенноколи есть лакеи. Но ведь все-таки как посмотрят со стороны. Я тогда, ввоскресенье, многое в том доме утром разглядела. Эта барышня хорошенькая наменя всё время глядела, особенно когда вы вошли. Ведь это вы тогда вошли, а?Мать ее просто смешная светская старушонка. Мой Лебядкин тоже отличился; я,чтобы не рассмеяться, всё в потолок смотрела, хорошо там потолок расписан.Матери его игуменьей бы только быть; боюсь я ее, хоть и подарила черную шаль.Должно быть, все они аттестовали тогда меня с неожиданной стороны; я несержусь, только сижу я тогда и думаю: какая я им родня? Конечно, с графинитребуются только душевные качества, – потому что для хозяйственных у ней многолакеев, – да еще какое-нибудь светское кокетство, чтоб уметь принятьиностранных путешественников. Но все-таки тогда в воскресенье они смотрели наменя с безнадежностью. Одна Даша ангел. Очень я боюсь, чтоб они не огорчили егокак-нибудь неосторожным отзывом на мой счет.