раз я твердо решила не становиться матерью, но бесконечно благодарен Богу, который заставил меня вовремя понять, что верно, а что нет.

Мы решили провести Рождество в Санкт-Петербурге. Вацлав испытывал огромное счастье от возвращения к матери и в родную страну. Он пытался объяснить, какая его мать хорошая, и говорил мне также о том, какой верной сестрой и подругой станет для меня Броня, к которой он был глубоко привязан. За два дня до нашего отъезда Вацлаву вечером вручили телеграмму. Читая, он долго вглядывался в нее так, словно не понимал, что там сказано. Прошло много времени, прежде чем он отдал ее мне. В ней было написано по-французски: «Русский балет больше не нуждается в ваших услугах. Не приезжайте к нам. Сергей де Дягилев».

Я словно окаменела. Вацлав, слава балета, его величайший танцовщик, его опора — выброшен за дверь как отверженный, выгнан как слуга, отлучен от создания произведений искусства, за которые нес ответственность, — и все из-за того, что он женился. Я разрушила то, в чем хотела быть полезной помощницей. Но когда я заплакала, Вацлав с огромной нежностью улыбнулся мне и сказал по-французски: «Не печально, это ошибка, а если даже правда — я артист, могу работать один».

Через несколько дней об увольнении Вацлава стало известно во всем мире. Его засыпали предложениями — от многих импресарио, от театров, все давали невероятно высокое жалованье. Но Вацлав отвечал отказом. Агенты работодателей лично приезжали в Будапешт, чтобы встретиться с ним. Плата становилась все выше и выше, но Вацлав только покачал головой и сказал секретарю российского консульства, который постоянно был с нами: «Пожалуйста, скажите им, что я не могу делать ничего неартистичного. Сначала я должен иметь подходящие балеты, артистов, которые будут выступать со мной. Я должен думать и творить и ни при каких условиях не выступлю в театре-варьете: я не могу изменить моему искусству».

Никакая сумма денег не могла его соблазнить.

Господин Руше, директор Парижской оперы, предложил ему сто тысяч золотых франков в год, если он согласится стать у него балетмейстером и первым танцовщиком и выступать двадцать раз за год. Но, увидев, над чем ему предлагали работать в Опере, Вацлав был вынужден отказаться.

Он всегда делал все для того, чтобы повысить уровень искусства танца, и был твердо намерен поступать так же в будущем. Импресарио стали разочаровываться в нем, моя семья была в ярости. Мой отчим, ум которого был просто создан для ведения коммерческих дел, чувствовал недоумение и огорчение, видя, что такое большое состояние было спокойно отброшено в сторону. Я понимала Вацлава и соглашалась с ним, но была несчастна из-за того, что он должен был пройти через все это ради меня. Но каждый раз, как я заговаривала на эту тему, он сразу же останавливал меня. Мой отчим пытался объяснить ему, что он должен зарабатывать деньги для меня и для своего будущего ребенка; я считала, что это очень бестактно со стороны отчима, поскольку Вацлав, женившись на мне, не взял за мной приданого. Вацлав спокойно улыбнулся и, глядя на него с состраданием, сказал: «Я это знаю. У меня еще есть мать и сумасшедший брат, о которых я должен заботиться, но у меня есть небольшие сбережения, и они не будут жить в нужде. Я будут танцевать, но так, как надо». Все так беспокоили и изматывали его, что мы уехали в Вену.

Но и там мы не нашли покоя. Сын одного знаменитого лондонского импресарио сам следовал за нами повсюду с невероятно выгодным предложением от Альфреда Батта, владельца лондонского театра «Палас». Вацлав считал, что это не театр-варьете, а один из самых благородных театров Лондона, равный «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн», в которых он выступал раньше; к тому же Альфред Батт дал ему полную свободу в составлении собственных труппы и репертуара. Поэтому Вацлав подписал контракт на восемь недель, на будущую весну. Казалось, все успокоились, кроме Вацлава и меня. Броня написала ему, что она и ее муж Кочетовский ушли из балета и находятся в полном распоряжении Вацлава. Вацлав попросил их приехать в Париж и все обговорить.

Вацлав рассчитывал набрать труппу из тридцати двух танцовщиц и танцовщиков и сочинять балеты. Из прежнего репертуара его попросили поставить «Видение розы» и два классических балета — «Спящую красавицу» и, возможно, «Сильфид».

Он должен был заказать декорации и костюмы и поручить кому-то сочинение новой музыки, а все это требовало огромного количества труда и времени. Но Вацлав мужественно взялся за дело. Первым, к кому он пришел, был Бакст, которому он хотел поручить декорации. Мы подъехали к мастерской Бакста на бульваре Мальзерб. Я осталась в экипаже, поскольку не хотела быть помехой при их встрече. Прошло очень много времени — возможно, два часа, прежде чем Вацлав спустился на улицу. Я увидела в его глазах слезы. Он пытался их скрыть, но был вынужден сказать мне, каким оказался результат его беседы с Бакстом. Тот наотрез отказался работать для Вацлава: сказал ему, что сам лично понимает чувства Вацлава, но вынужден на будущее отказаться от всякого сотрудничества с ним потому, что на этом настаивает Дягилев. Кроме того, Бакст посчитал своим долгом сказать Вацлаву правду: увольнение из балета было не концом, а только началом войны, которую Дягилев объявил Нижинскому, и повторил ему слова Сергея Павловича: «Как высоко стоит Нижинский сейчас, так же низко я собираюсь его сбросить».

После долгих разговоров с Броней и Кочетовским было решено, что они вернутся в Россию, там отберут и наймут танцовщиков и танцовщиц и привезут их в Париж. Был вызван художник Анисфельд; он принял предложение сотрудничать и начал разрабатывать необычайно красивые макеты декораций и костюмов. Вацлав лично наблюдал за всем, даже за изготовлением костюмов в ателье у мадам Мюэль, которая всегда работала для Русского балета. В числе приглашенных им музыкантов был Равель, который проявил большую преданность и доброту. Это был очаровательный молодой человек, одетый всегда немного причудливо, но полный веселья. Он неутомимо играл для Вацлава, помогал ему выбрать музыку, ходил к музыкальным издателям получать права и с большим изяществом выполнил оркестровку новых балетов. Было похоже, что сверхчеловеческие усилия Вацлава должны породить на свет программу огромной художественной ценности.

Но я знала, что это не та работа, которую Вацлав хотел делать. Он хотел создать балет из чисто абстрактных танцев, похожий скорее на «Весну» или на баховский балет. Сочинять что-нибудь похожее на работы времени до «Фавна» было против его убеждений. Но теперь