с религией, что слова покажутся холодными и принужденными, если я стану избегать упоминания о наших богах.

– О наших богах! – прошептал Апекидес, вздрагивая. – Ты уже теперь не исполнила моей просьбы!

– Ты хочешь, чтобы я говорила об одной Исиде?

– Злой дух… Нет, лучше онеметь навеки, чем произносить эти нечестивые слова! Но не будем спорить и препираться между собою, не будем строго судить друг друга – ты смотришь на меня, как на отступника, а я скорблю за тебя, потому что ты идолопоклонница. Нет, сестра, оставим этот разговор и эти помыслы. В твоем присутствии душу мою охватывает мир и спокойствие. Я забываюсь хоть на время! Когда голова моя покоится на твоей груди, вот как в эту минуту, когда я чувствую твою нежную руку вокруг шеи, мне кажется, что мы с тобой еще дети, и что небеса сияют над нами кроткой улыбкой. О! Если я избегну опасности, если мне дано будет поговорить с тобой об одном священном, страшном предмете, что будет со мной, если ты останешься глуха к моим просьбам, если сердце твое ожесточится против меня? Разве надежда обрести спасение для самого себя может утешить меня в моем отчаянии за тебя? В тебе, сестра моя, я вижу подобие самого себя, но более прекрасное, облагороженное. Неужели зеркало останется цело навеки, а существо, в нем отражавшееся, разобьется, как глиняный сосуд? Нет, нет, ты выслушаешь меня! Помнишь то время, когда мы рука об руку бродили по полям Байи, собирая весенние цветы? Точно так же, рука об руку, мы войдем с тобой в вечный Эдем, увенчанные неувядающим златоцветом!

Изумленная и смущенная этими речами, которых она не могла понять, но тронутая до слез жалобным тоном брата, Иона слушала эти излияния переполненного, тоскующего сердца. От природы Апекидес был нрава угрюмого и вспыльчивого. Но в эту минуту голос его смягчился, зазвучал кротко и нежно.

– Хочешь, будем говорить о нашем детстве? – предложила Иона. – Пусть слепая девушка споет нам песню о детских годах. Голос у нее нежный и музыкальный. Она знает песню, где нет тех намеков, которые тебе тяжело слышать.

– Спой мне сама, Иона. Я не расположен слышать незнакомый голос, а твой голос, напоминая прошлое, всегда казался мне слаще всех мелодий Лидии и Крита. Спой мне!

Иона приказала рабе, стоявшей в портике, принести лютню и, взяв ее, запела грустную, трогательную песню: «Тоска по детским годам».

С большим тактом и благоразумием Иона выбрала эту песню, как ни грустен был ее припев. Ибо, когда человек глубоко опечален, всякая веселость для него неприятна, как резкий диссонанс. Лучшей отрадой служит ему меланхолия, гармонирующая с его печальным настроением. Мрачные мысли можно смягчить, если их нельзя рассеять совершенно. Они теряют свою определенную, резкую форму и тонут в идеале. Так было и с Апекидесом. Под влиянием этого серебристого голоса, напоминавшего ему прошлое, он позабыл о более непосредственном, жгучем источнике горя и тревоги. Несколько часов он провел с Ионой, то заставляя ее петь, то беседуя с ней. Он казался успокоенным и утешенным.

– Иона, – сказал он, – если мое имя очернят и оклевещут, поверишь ты этим наветам?

– Никогда, брат мой, никогда!

– И ты полагаешь, что творящий зло бывает наказан впоследствии, а добрый награжден?

– Можешь ли ты в этом сомневаться?

– Итак, ты убеждена, что кто истинно добр, тот должен все свои эгоистические интересы принести в жертву добродетели?

– Кто так поступает, тот равен богам.

– И, согласно его мужеству и чистоте души, ему воздано будет за пределами могилы?

– Так нас учат.

– Поцелуй меня, сестра. Но еще последнее слово: ты выходишь замуж за Главка, и, быть может, этот брак разлучит нас с тобой еще безнадежнее, любишь ли ты своего жениха? Отвечай на мой вопрос, сестра…

– Люблю, – промолвила Иона, краснея.

– Чувствуешь ли ты, что ради него ты способна отречься от своей гордости, пренебречь бесчестьем, рисковать жизнью? Я слыхал, что когда женщина истинно любит, она способна дойти до подобных крайностей!..

– На все это я готова для Главка и даже думаю, что это не было бы жертвой с моей стороны. Для любящего сердца нет жертв…

– Довольно! Но если женщина питает такие чувства к мужчине, то не будет ли мужчина менее усерден к Богу?

Он замолк. Лицо его дышало божественным воодушевлением, грудь его волновалась, глаза сияли, на челе было написано величие человека, готовящегося к смелому, благородному подвигу! Еще раз он устремил на Иону пристальный, пылающий взор, нежно обнял ее и прижал к груди, – минуту спустя его уже не было в доме.

Иона долго просидела, не трогаясь с места, в глубокой задумчивости. Несколько раз служанки приходили докладывать ей, что пора одеваться на банкет Диомеда. Наконец она очнулась от тяжелых дум и стала готовиться к пиру, – но не с радостной гордостью красавицы, а безучастно, с грустью в душе. Одна мысль еще примиряла ее с этим празднеством – уверенность увидеть Главка и сообщить ему свою тревогу относительно брата.

III. Светское собрание и обед по последней помпейской моде

Тем временем Саллюстий с Главком тихими шагами направлялись к дому Диомеда. Несмотря на свой рассеянный образ жизни, Саллюстий не был лишен хороших качеств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, – словом, прекрасным человеком, если б не решил быть философом. Воспитанный в римских школах, которые слепо придерживались отголосков греческой мудрости, он проникся учениями последователей Эпикура, искажавших простые правила своего великого учителя. Он предался удовольствиям и воображал, что лучший на свете мудрец – тот, кто живет весело. Однако он обладал некоторой ученостью, был великодушен и добр от природы. Самая откровенность, с которой он признавался в своих пороках, казалась чуть ли не добродетелью, сравнительно с крайней испорченностью Клавдия и презренной изнеженностью Лепида. Поэтому Главк любил его больше всех других товарищей, а Саллюстий, в свою очередь, высоко ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную миногу или кубок доброго фалернского.

– Какой пошлый старикашка этот Диомед, – заметил Саллюстий, – но все-таки у него есть хорошие качества… в винном погребе.

– И вдобавок очаровательная дочь.

– Это правда, но последнее, по-видимому, не слишком трогает тебя, Главк. Мне кажется, Клавдий собирается заменить тебя.

– На здоровье. К тому же на празднестве ее красоты, наверное, ни один гость не считается лишним.

– Ты слишком строг. Впрочем, в ней есть что-то коринфское, во всяком случае, их будет пара! Как мы добры, допуская в наше общество такого игрока и негодяя.

– Удовольствия сближают иногда самых