– И льстит тебе – но заставляет дорого платить за это! Он посыпает свою лесть золотым песком.

– Ты часто намекаешь, что он плутует в игре. Неужели это правда?

– Милейший Главк, благородному римлянину надо поддерживать свое достоинство, а это обходится дорого… Клавдий принужден плутовать, как последний мошенник, для того, чтобы жить вельможей!

– Ха, ха! Это мило! Но за последнее время я бросил игру в кости. Ах, Саллюстий! Когда я женюсь на Ионе, я надеюсь искупить безумства молодости. Мы оба созданы для лучшей жизни, чем та, какую видим теперь, созданы служить иным идеалам в благородных храмах, а не в хлеве Эпикура.

– Увы! – отвечал Саллюстий меланхолическим тоном. – Разве мы знаем что-нибудь, кроме того, что жизнь коротка и что за пределами могилы царит мрак. Поэтому лучшая мудрость – та, которая повелевает нам наслаждаться!

– Клянусь Бахусом! Иногда я прихожу в сомнение – умеем ли мы наслаждаться жизнью, как следует!

– Я человек умеренный, – возразил Саллюстий, – и не требую невозможного. Все мы, как преступники, нарочно одурманиваем себя вином и миррой, стоя на рубеже смерти, иначе бездна показалась бы нам слишком страшной. Признаюсь, я сам был склонен к мрачным мыслям, пока не пристрастился к вину – тогда-то и началась для меня новая жизнь, Главк!

– Да, но каково бывает на другое утро?

– Конечно, чувствуешь себя не совсем хорошо, согласен с тобой, но если б было иначе, то, пожалуй, человек никогда не был бы расположен читать. Я занимаюсь иногда наукой – но, клянусь богами, – собственно, потому, что не в состоянии предпринять ничего другого до полудня.

– Какой скиф!

– Кто отрицает Бахуса, тот заслуживает участи Пентея.

– Ну а все же, Саллюстий, при всех твоих недостатках ты самый симпатичный кутила, какого мне случалось встречать. Право, если б мне угрожала смертельная опасность, ты был бы единственным человеком во всей Италии, который протянул бы мне руку спасения.

– Может быть, и нет, если б это случилось среди ужина. В сущности, все мы, итальянцы, страшные эгоисты.

– Таковы все люди несвободные, – проговорил Главк со вздохом. – Только одна свобода делает нас способными жертвовать собою друг для друга.

– В таком случае, свобода должна быть очень утомительна для эпикурейца, – сказал Саллюстий. – Однако вот мы и пришли к дому нашего амфитриона.

Так как вилла Диомеда была одной из самых замечательных в Помпее по своим размерам и вдобавок была построена римским архитектором по специальному плану, приспособленному для загородного дома, то небезынтересно описать в нескольких словах расположение покоев, по которым должны были проходить гости.

Они вошли в небольшие сени, уже знакомые нам и охраняемые старым Медоном, и очутились сразу под колоннадой, называемой перистилем, так как главная разница между загородной виллой и городским домом состояла в том, что в вилле эта колоннада помещалась как раз на том месте, где в городском доме был атриум. Посреди перистиля находился открытый двор, снабженный имплувиумом.

Из перистиля спускалась лестница к службам, другой узкий коридор с противоположной стороны сообщался с садом. Колоннаду окружали несколько маленьких комнат, предназначенных, вероятно, для гостей, приехавших издалека. Дверь налево от входа вела в небольшой треугольный портик, смежный с баней, а позади помещалась гардеробная, где хранились праздничные одежды рабов, а, быть может, также и самого господина. Семнадцать столетий спустя были найдены эти останки древних нарядов, обугленные и истлевшие – увы! они сохранились дольше, чем предполагал даже бережливый хозяин.

Вернемся в перистиль и постараемся представить читателю общий вид целого ряда апартаментов, куда направились гости.

Колонны портика были обвиты гирляндами из живых цветов. Нижняя часть колонн была выкрашена в красный цвет, а на стенах пестрели разнообразные фрески. За занавесом, откинутым по обе стороны, виднелся таблинум, или гостиная (в нее вели стеклянные двери, теперь задвинутые в стены). По ту и другую сторону таблинума помещались небольшие комнаты – одна из них была хранилищем различных драгоценностей: все эти покои, как и таблинум, сообщались с длинной галереей, открывавшейся по обеим концам на террасы, а между террасами был род залы, где и приготовлен был банкет. Эти комнаты, находящиеся на одном уровне с улицей, помещались, однако, выше сада. А террасы, сообщавшиеся с галереей, продолжались в виде коридоров, построенных над колоннами, окаймлявшими сад справа и слева.

Внизу, на одном уровне с садом, тянулся ряд покоев, предназначенных почти исключительно для Юлии.

В упомянутой галерее Диомед принимал своих гостей.

Купец имел большие претензии прослыть знатоком литературы, поэтому выказывал пристрастие ко всему греческому. Главка он принял с особенной любезностью.

– Ты увидишь, друг мой, – сказал он, указывая рукою на окружающую обстановку, – что у меня здесь все устроено на классический лад – в духе Кекропса, а? Зала, где мы будем ужинать, в чисто греческом стиле. Говорят, в Риме нет покоев в этом роде, не правда ли, благородный Саллюстий?

– О, – заметил тот с полуулыбкой, – вы, помпейцы, умеете выбирать все, что есть лучшего и в Греции, и в Риме. Желал бы я, Диомед, чтобы твое угощение было так же хорошо, как архитектура твоего дома.

– Увидишь, увидишь, Саллюстий, – отвечал купец. – У нас, помпейцев, есть вкус – водятся и денежки

– Две превосходные вещи, – отозвался Саллюстий. – Но вот и прекрасная Юлия!

Главная разница между обычаями афинян и римлян заключалась в том, что у первых скромные женщины редко участвовали в пирах, у римлян, напротив, женщины почти всегда украшали празднества своим присутствием, но в таких случаях пир оканчивался рано.

Великолепно разодетая в белое платье, вышитое жемчугом и золотом, красивая Юлия вошла в комнату.

Едва успела она принять приветствия обоих гостей, как явились почти одновременно Панса с женой, Лепид, Клавдий и римский сенатор. Вслед за тем вошла вдова Фульвия, а потом – поэт Фульвий, не имевший ничего общего со вдовой, кроме имени. Наконец пришел воин из Геркуланума в сопровождении своей тени-паразита и другие менее знаменитые гости. Иона еще мешкала.

У древних было в моде льстить при всяком возможном случае и считалось признаком невоспитанности садиться тотчас же по приходе в дом. Поздоровавшись – это делалось, как и у нас, дружеским пожатием руки или более интимным поцелуем, – гости в продолжение нескольких минут осматривали убранство покоев, любовались бронзой, картинами или мебелью, – что считается очень неприличным, согласно утонченным английским понятиям, так как величайшая благовоспитанность у нас состоит в равнодушии. Ни за что на свете англичанин не стал бы слишком восхищаться домом своего знакомого, из боязни, чтобы не подумали, будто он никогда не видывал ничего лучшего! Но