Сам директор сказал

И повторил дважды

Солидным басом:

«Завтра же на вокзал, —

Сам директор Наташе сказал! —

И первым поезжайте классом

На Ривьеру,

На юг,

В Ниццу.

Разыграйте, мой друг,

Из себя важную птицу,

Даму света.

Генеральской дочери – вам

Роль, конечно, удастся эта,

А с собой возьмите багаж —

Сорок три туалета.

Для рекламы и для показу

Надевайте каждый по разу.

Да не сядьте где-нибудь на газон:

За порчу и пятна

Высчитает с вас мезон,

Что вполне, конечно, понятно…»

II

Увидала Наташа море,

Берега в зеленом уборе,

Лазурное небо,

Колесницу Феба —

И забыла совсем Париж:

Свой маленький кусочек хлеба,

Чашку кофе за стойкой в бистро,

Автобус и метро,

Пять пересадок,

Служебный порядок,

Строгий мезон.

Как надела купальный комбинезон,

Как легла на солнечном пляже —

Так и не вспомнила даже

Ни роль свою – даму света,

Ни сорок три туалета,

Ни инструкций, данных мезоном.

Все дышала озоном,

Загорала, полнела,

И морская волна

Ласкала Наташино тело.

И жемчужная пена

Сверкала у ног манекена.

И так пышно расцвел манекен

Васильками глаз

И пионом румянца,

Что попалось в жестокий плен

Сердце Чарли-американца…

III

В Париж прямо

Летит телеграмма

На рю Дарю:

До свиданья, благодарю!

Нашла другое место.

Между прочим – невеста,

И еще между прочим —

Чтобы не очень

Вас огорчало это, —

Пришлите счет

На сорок три туалета!

Конечно, в этом стихотворении многое отступает от истины: изовут меня не Наташа, и не так уж я бедствовала, чтобы питаться только корочкойхлебца, а кофе мне пить вообще вредно из-за повышенного давления, и ни на какомпляже я не была, ни на какой Ривьере, только после свадьбы туда впервыепоехала, и богатый муж мой был не американец, а француз, и наш модный домнаходился вовсе не на рю Дарю, и туалеты после свадьбы я заказывала не у Пуаре,а у Шанель и в «Ланвен»… Но имя Наташа, Натали, было символическим в нашейэмигрантской среде (кстати, не пойму, почему я этого имени вообще терпеть немогу!), американцы считались символом богатства и процветания, а на рю Дарю ипо сей день находится наш русский православный храм Александра Невского,поэтому название этой улицы как бы переносится на все, что связано с русскимисудьбами.

Впрочем, все эти несходства несущественны, главное встихотворении отражено: внезапность удачи, свалившейся на меня. И, междупрочим, капиталы моего мужа были в основном вложены в американские июжноамериканские процветающие предприятия, так что с большой натяжкой, но егоможно было считать американцем…

Глупец, конечно, тот, кто подумает, что я влюбилась вРобера-Артюра-Эдуара Ламартина так же внезапно, как он влюбился в меня. Однакоон был мне мил и приятен, это был очаровательный человек, очень веселый,который сделал нашу совместную жизнь истинным, хотя и кратковременным,удовольствием, и я горько оплакивала его преждевременную смерть. Теперь, когда всезагадки для меня разрешены, я с печалью вспоминаю, как оберегал он меня, какзаботился и баловал. Наша жизнь сразу сложилась очень удачно – он толькоудивлялся, как легко я вошла в его мир, мир богатства и роскоши. Но, во-первых,когда вышиваешь золотом, начинаешь думать, что и сам богат, как говорятфранцузы: все же я последний год жила среди роскошных платьев, в мире пышныхдефиле, в обстановке весьма изысканной. Кроме того, Ламартин забывал, что этобыл и мой мир, мир моей прошлой жизни, от которого я не успела отвыкнуть, ихотя меня мучили порою кошмары голодных революционных лет, хотя я запростомогла бы и картошку для пюре поварешкой растолочь и краем этой же поварешкиотбить мясо для отбивной – если не имелось толкушки или молоточка, короче,привыкла выкручиваться, – но все равно: я враз почувствовала себя как рыбав воде среди тех благ, которые обрушил на меня Ламартин, в коконе той любви,которой он меня окружил.

А вот, кстати, о любви. Муж был очень нежен со мной, нострасти – той страсти, которой я грезила, которую испытывала к Никите, –между нами не было. Его отношение было более покровительственным, чем пылким,более братским и даже отеческим, чем восторженно-мужским. Мы стали хорошимидрузьями, а постели отдавали дань, мне кажется, лишь потому, что ведь надо жесупругам когда-то в нее ложиться! Впрочем, меня это вполне устраивало: ведь явсе равно не смогла бы ответить на страсть Робера. И если кто-то назовет нашбрак сделкой, в которой мой муж искал моей красоты, молодости, ждал от меняверности, послушания и будущих детей, а я хотела лишь дружбы и заботы, –ну что ж, он не ошибется. Впрочем, французы – расчетливая и мудрая нация –убеждены, что именно такой брак и может считаться счастливым.

Наверное… Думаю, что сделать Робера счастливым мне все жеудалось. О его болезни я в ту пору даже и не подозревала, а когда давала себетруд задуматься о причинах той тоски, которая всегда таилась в глубине еготемных глаз, то наивно уверяла себя, что Робер вспоминает о прошлом: ведь доменя он уже был женат, причем тоже на русской (ее звали, если не ошибаюсь, ЮлияКалинина), и жил в России, и жена его погибла, расстрелянная большевиками, аРоберу невероятным чудом этой участи удалось избежать. Он никогда не вдавался вподробности, а я не спрашивала, боясь причинить ему еще больше боли. Другуюженщину на моем месте, очень может статься, беспокоило бы: а не ищет ли муж вней всего лишь сходства с той, прежней, но мне такие мысли даже в голову неприходили. Я не ревновала мужа к прошлому – у меня ведь было свое прошлое, и уЛамартина-то было гораздо больше оснований для ревности. Однако он тоже никогдаи ничего у меня не выспрашивал, а ведь я была уже не девушкой, когда стала егоженой.