– В таком случае, равно как и Бога.

– А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки, какговорит Полоний в «Гамлете», – засмеялся Иван. – Ты поймал меня на слове,пусть, я рад. Хорош же твой Бог, коль его создал человек по образу своему иподобию. Ты спросил сейчас, для чего я это все: я, видишь ли, любитель исобиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет ирассказов, откуда попало, некоторого рода анекдотики, и у меня уже хорошаяколлекция. Турки, конечно, вошли в коллекцию, но это всё иностранцы. У меняесть и родные штучки и даже получше турецких. Знаешь, у нас больше битье,больше розга и плеть, и это национально: у нас прибитые гвоздями уши немыслимы,мы все-таки европейцы, но розги, но плеть – это нечто уже наше и не может бытьу нас отнято. За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились,али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и не смеетпосечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и унас, и до того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя,впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозногодвижения в нашем высшем обществе. Есть у меня одна прелестная брошюрка, переводс французского, о том, как в Женеве, очень недавно, всего лет пять тому,казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого,раскаявшегося и обратившегося к христианской вере пред самым эшафотом. ЭтотРишар был чей-то незаконнорожденный, которого еще младенцем лет шести подарилиродители каким-то горным швейцарским пастухам, и те его взрастили, чтоб употреблятьв работу. Рос он у них как дикий зверенок, не научили его пастухи ничему,напротив, семи лет уже посылали пасти стадо, в мокреть и в холод, почти безодежды и почти не кормя его. И уж конечно, так делая, никто из них незадумывался и не раскаивался, напротив, считал себя в полном праве, ибо Ришарподарен им был как вещь, и они даже не находили необходимым кормить его. СамРишар свидетельствует, что в те годы он, как блудный сын в Евангелии, желалужасно поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажусвиньям, но ему не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней, и такпровел он все детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившисьв силах, пошел сам воровать. Дикарь стал добывать деньги поденною работой в Женеве,добытое пропивал, жил как изверг и кончил тем, что убил какого-то старика иограбил. Его схватили, судили и присудили к смерти. Там ведь несентиментальничают. И вот в тюрьме его немедленно окружают пасторы и членыразных Христовых братств, благотворительные дамы и проч. Научили они его втюрьме читать и писать, стали толковать ему Евангелие, усовещевали, убеждали,напирали, пилили, давили, и вот он сам торжественно сознается наконец в своемпреступлении. Он обратился, он написал сам суду, что он изверг и чтонаконец-таки он удостоился того, что и его озарил Господь и послал емублагодать. Все взволновалось в Женеве, вся благотворительная и благочестиваяЖенева. Все, что было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму;Ришара целуют, обнимают: «Ты брат наш, на тебя сошла благодать!» А сам Ришартолько плачет в умилении: «Да, на меня сошла благодать! Прежде я все детство июность мою рад был корму свиней, а теперь сошла и на меня благодать, умираю воГосподе!» – «Да, да, Ришар, умри во Господе, ты пролил кровь и должен умеретьво Господе. Пусть ты невиновен, что не знал совсем Господа, когда завидовалкорму свиней и когда тебя били за то, что ты крал у них корм (что ты делалочень нехорошо, ибо красть не позволено), – но ты пролил кровь и долженумереть». И вот наступает последний день. Расслабленный Ришар плачет и только иделает, что повторяет ежеминутно: «Это лучший из дней моих, я иду к Господу!» –«Да, – кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, – это счастливейший деньтвой, ибо ты идешь к Господу!» Все это двигается к эшафоту вслед за позорноюколесницей, в которой везут Ришара, в экипажах, пешком. Вот достигли эшафота:«Умри, брат наш, – кричат Ришару, – умри во Господе, ибо и на тебя сошлаблагодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот,положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и нанего сошла благодать. Нет, это характерно. Брошюрка эта переведена по-русскикакими-то русскими лютеранствующими благотворителями высшего общества иразослана для просвещения народа русского при газетах и других изданиях даром.Штука с Ришаром хороша тем, что национальна. У нас хоть нелепо рубить головубрату потому только, что он стал нам брат и что на него сошла благодать, но,повторяю, у нас есть свое, почти что не хуже. У нас историческое,непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова естьстихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам».Этого кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошаденка, накоторую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьет ее,бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битьясечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонкарвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кроткимглазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как-тобоком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно – у Некрасова этоужасно. Но ведь это всего только лошадь, лошадей и сам Бог дал, чтоб их сечь.Так татары нам растолковали и кнут на память подарили. Но можно ведь сечь илюдей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственнуюдочку, младенца семи лет, розгами – об этом у меня подробно записано. Папенькарад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать»родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждымударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующимударом все больше и больше, все прогрессивнее. Секут минуту, секут, наконец,пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит,ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!»Дело каким-то чертовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат.Русский народ давно уже назвал у нас адвоката – «аблакат – нанятая совесть».Адвокат кричит в защиту своего клиента. «Дело, дескать, такое простое, семейноеи обыкновенное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших дней, дошло до суда!»Убежденные присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика реветот счастья, что оправдали мучителя. Э-эх, меня не было там, я бы рявкнулпредложение учредить стипендию в честь имени истязателя!.. Картинки прелестные.Но о детках есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много собрано орусских детках, Алеша. Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец имать, «почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные». Видишь, я ещераз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве– это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектамчеловеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно икротко, как образованные и гуманные европейские люди, но очень любят мучитьдетей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этихсозданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которомунекуда деться и не к кому идти, – вот это-то и распаляет гадкую кровьистязателя. Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверьсладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу,спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок ипроч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергаливсевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами зачто, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: вхолод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она непросилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепкимсном, еще может в эти лета научиться проситься), – за это обмазывали ей вселицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И этамать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого вподлом месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющеедаже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде,крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми,незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, – понимаешьли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный,понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, ипробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чегопознавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мирпознания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «Боженьке». Я не говорю прострадания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех чертвзял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Яперестану, если хочешь.