– Ничего, я тоже хочу мучиться, – пробормотал Алеша.

– Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, оченьуж характерная, и главное, только что прочел в одном из сборников нашихдревностей, в «Архиве», в «Старине», что ли, надо справиться, забыл даже, где ипрочел. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в началестолетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетияодин генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких(правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы,чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своихподданных. Такие тогда бывали. Ну вот живет генерал в своем поместье в дветысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутовсвоих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все наконях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустилкак-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собакамоя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый мальчиккамнем в нее пустил и ногу ей зашиб. «А, это ты, – оглядел его генерал, – взятьего!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем светвыезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него приживальщики,собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, авпереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный,холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велитраздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, несмеет пикнуть… «Гони его!» – командует генерал. «Беги, беги!» – кричат емупсари, мальчик бежит… «Ату его!» – вопит генерал и бросает на него всю стаюборзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!..Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Дляудовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!

– Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною,перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.

– Браво! – завопил Иван в каком-то восторге, – уж коли тысказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит,Алешка Карамазов!

– Я сказал нелепость, но…

– То-то и есть, что но… – кричал Иван. – Знай, послушник,что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, можетбыть, в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!

– Что ты знаешь?

– Я ничего не понимаю, – продолжал Иван как бы в бреду, – яи не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил непонимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а ярешил оставаться при факте…

– Для чего ты меня испытуешь? – с надрывом горестновоскликнул Алеша, – скажешь ли мне наконец?

– Конечно, скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог,я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме.

Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.

– Слушай меня: я взял одних деток для того, чтобы вышлоочевиднее. Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля откоры до центра, я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп ипризнаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все такустроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы ипохитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего ихжалеть. О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишьто, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямои просто, что все течет и уравновешивается, – но ведь это лишь эвклидовскаядичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне втом, что виновных нет и что я это знаю, – мне надо возмездие, иначе ведь яистреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, аздесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, аесли к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меняпроизойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой,злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочувидеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет иобнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всетак было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот,однако же, детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я немогу решить. В сотый раз повторяю – вопросов множество, но я взял одних деток,потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если вседолжны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети,скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, изачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материали унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в грехе междулюдьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками жесолидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны сотцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сегои мне непонятна. Иной шутник скажет, пожалуй, что все равно дитя вырастет иуспеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками.О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясениевселенной, когда все на небе и под землею сольется в один хвалебный глас и всеживое и жившее воскликнет: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои!» Ужкогда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все троевозгласят со слезами: «Прав ты, Господи», то уж, конечно, настанет венецпознания и все объяснится. Но вот тут-то и запятая, этого-то я и не могупринять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры. Видишь ли, Алеша, ведь,может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до тогомомента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну совсеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!»,но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому отвысшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одноготолько замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился взловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»! Не стоитпотому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены,иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно?Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад длямучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая жегармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдалибольше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, котораянеобходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина нестоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем,растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть проститза себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; нострадания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеетпростить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они несмеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое моглобы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству нехочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусьпри неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был инеправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсестолько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно.И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее.Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейшевозвращаю.