Я по-прежнему, как и в пятнадцать лет, чувствовала себя не такой, как другие, мрачной и очень испорченной, но пыталась получше разобраться почему. Я жадно поглощала книги, фильмы, все, где упоминалось о романах между взрослым и юридическим ребенком, и стала экспертом по сюжетным тропам, связанным с разницей в возрасте. Я бесконечно искала в них себя, но никогда не находила по-настоящему точных описаний. Девочки в этих сюжетах всегда были жертвами, а я жертвой не была – и это не имело никакого отношения к тому, что Стрейн что-то со мной сделал или не сделал, когда я была младше. Я не была жертвой, потому что никогда не хотела ей быть, а раз я не хотела ей быть, значит, я не была жертвой. Вот как это было устроено. Разница между изнасилованием и сексом заключалась в отношении. Нельзя изнасиловать того, кто хочет секса, верно? Это сказала мне моя соседка по комнате на первом курсе, когда я попыталась помешать ей по пьяни уехать домой с парнем, с которым она познакомилась на вечеринке. Нельзя изнасиловать того, кто хочет секса. Ну да, шутка была ужасной, но логичной.

И даже если Стрейн и причинял мне боль, у всех девушек были старые раны. Когда я только приехала в Атлантику, я жила в женском общежитии. Оно походило на Броувик, но атмосфера там была напряженнее. Достать алкоголь и траву было проще простого, и за нами почти не присматривали. Выходящие в коридор двери оставались открыты, и девушки до поздней ночи бродили из комнаты в комнату, доверяя друг другу свои тайны и выворачивая души наизнанку. Девушки, которых я знала всего несколько часов, рыдали рядом со мной на моей кровати, рассказывая о своих холодных матерях и деспотичных отцах, изменах парней и о том, как жесток этот мир. Никто из них не заводил романы с мужчинами постарше, но они все равно были несчастны. Вряд ли я бы выросла другой, даже не познакомься я со Стрейном. Меня бы использовал, недооценивал и в конечном счете разбил бы мне сердце какой-нибудь мальчишка. По крайней мере, благодаря Стрейну у меня есть история поинтересней, чем у них.

Иногда проще было думать об этом как об истории. Прошлой осенью я ходила на практикум по художественному письму и весь семестр сдавала работы о Стрейне. Пока шел разбор историй, я записывала каждое слово одногруппников, все их замечания, даже глупые и злые. Если кто-то говорил: «Ну, она же явно шлюха. Кто станет спать с учителем? Как так можно?» – я записывала эти вопросы в блокнот и добавляла к ним свои: «Почему я это делала? Потому что я шлюха?»

Я уходила с этих пар разбитой и истерзанной, но они казались мне наказанием, заслуженным унижением. Пожалуй, то, как я молча сидела на этих мучительных парах, можно было сравнить с тем, как я стояла в том классе в Броувике, пока меня забрасывали вопросами, но я старалась гнать от себя такие мысли. Я не высовывалась, продолжала жить.

Семинары по литературе у меня вел новый преподаватель – Генри Плау. На днях я заметила табличку с его именем на двери рядом с кабинетом моего куратора. За распахнутой дверью виднелась пустая комната со столом и двумя стульями. На первый семинар я пришла с похмелья, может даже еще не протрезвев, и села за дальний конец стола. От моих кожи и волос разило пивом.

Когда я наблюдала за остальными входящими студентами, каждый из которых был мне знаком, у меня словно бы происходила судорога мозга: вспышка света, стена звука, молниеносная головная боль, настолько сильная, что я надавила пальцами на глаза. Открыв их снова, я увидела Дженни Мерфи – бывшую соседку по комнате, мимолетную лучшую подругу, погубившую мою жизнь. Она сидела за партой, положив подбородок на кулак. Ее каштановое каре и длинная шея выглядели совершенно по-прежнему. Она что, перевелась? Я ждала, что она меня заметит, и меня била дрожь. Забавно было, что ни одна из нас не постарела. Я тоже выглядела не старше пятнадцати: то же веснушчатое лицо и длинные рыжие волосы.

Я все еще не сводила с нее глаз, когда в аудиторию вошел Генри Плау с учебником в руке и кожаной сумкой через плечо. С трудом оторвавшись от Дженни, я посмотрела на этого нового преподавателя и увидела Стрейна: бороду и очки, тяжелую походку и широкие плечи. Потом проявились коррективы: он был не поразительно высок, а среднего роста, волосы и борода были светлыми, а не черными, глаза были карими, а не серыми, очки были в роговой, а не в проволочной оправе. Он был стройнее, ниже и моложе. Молодость я заметила в последнюю очередь. Ни одного седого волоса, под бородой гладкая кожа – ему было лет тридцать пять. Это был Стрейн в стадии куколки, еще мягкий.

Генри Плау бросил учебник на стол, и все вздрогнули от громкого хлопка.

– Извините, я случайно.

Преподаватель снова его поднял и, растерянно подержав в руках, опять осторожно положил на стол.

– Теперь, когда с моим неловким появлением покончено, – сказал он, – думаю, пора начинать.

Он с самого начала вел себя неправильно: приветливо, с самоиронией; ничто в нем не внушало ужас так, как внушал его в тот первый день Стрейн, записывавший на доске тезисы о поэме, в незнании которой никто не посмел признаться. И все же, называя имена студентов из журнала, Генри Плау блуждал внимательным взглядом вдоль стола, всматриваясь в каждого из нас, и я снова перенеслась в класс Стрейна и почувствовала, как он впивается в меня глазами. В открытое окно задувал бриз, и соленый воздух пах подгоревшей пылью с радиатора в кабинете Стрейна. Крик чайки превратился в отмечающий каждые полчаса перезвон колоколов в церкви Норумбеги.

Дженни наконец посмотрела в мою сторону. Наши взгляды встретились, и я увидела, что это вовсе не Дженни, а просто круглолицая девушка с каштановыми волосами, с которой я уже ходила на пары раньше.

Генри Плау дошел до конца списка. Я, как всегда, была последней.

– Ванесса Уай?

В начале каждого семестра эти слова звучали со странной мольбой. Ванесса, почему?

Слишком потрясенная, чтобы поднять руку, я подняла два пальца. На другом конце стола девушка, которую я приняла за Дженни, сняла с ручки колпачок, и штормовая волна внутри меня отступила, оставляя после себя мусор и спутанные нити гнилых бурых водорослей. Ко мне вернулся знакомый страх: возможно, я сумасшедшая, самовлюбленная, одержимая. Настолько застряла в собственном мозгу, что против их воли превращаю в призраков случайно оказавшихся рядом посторонних.

Генри Плау пристально вглядывался в мое лицо, словно запоминая, и пометил мое имя в журнале.

Остаток семинара я сидела, ссутулившись, и несмело, бегло поглядывала на него. Мой разум все время уносился в окно, пытаясь то ли сбежать, то ли получить обзор получше. После пары я одна пошла домой прибрежной тропой. Волосы у меня завились от водной пыли. Тьма была непроглядной. Я слушала музыку в наушниках так громко, что, если бы кто-то захотел напасть на меня сзади, шансов у меня не было бы никаких, и это было глупо до безрассудства. Никогда бы в этом не призналась, но мысль о том, что в затылок мне дышит чудовище, меня заводила. Я явно напрашивалась на неприятности, и это осознание толкало меня вперед.

В этот пятничный вечер меня навестил Стрейн. Я ждала его перед своим домом, сидя на крыльце пекарни, которая каждое утро наполняла нашу квартиру запахом дрожжей и кофе. Это был теплый вечер: девушки в сарафанах шли в бары; мальчик с моего курса поэзии проехал мимо на лонгборде, попивая пиво. Я заметила универсал Стрейна. Вместо того чтобы припарковаться на улице, где его с большей вероятностью могли увидеть, он свернул в переулок. Хотя в Атлантике не было ни одного выпускника Броувика, Стрейн по-прежнему страдал от паранойи.