взгляды были крайне радикальны, и Кристиан это хорошо понимал. На самом деле в Меце даже Паре ни разу не ампутировал ногу выше колена. Ампутации проводились только на дистальных частях конечностей. Но что с того, думал Кристиан, если это наш единственный шанс.

– Но сир… – не сдавался он, однако Фернель пришел в ярость от невоспитанности Кристиана и перебил его:

– Если вы хотите убить ее быстро, то лучше выстрелите ей в голову. Это будет более гуманно!

Поврежденная нога распухла в месте травмы, кожа натянулась, поблескивала и, казалось, вот-вот лопнет. Гиньяр был доволен такими изменениями и даже не поленился объяснить Иву, в чем причина его радости.

– Видите ли, выделения белые и густые, – заметил Гиньяр. – Мы называем такой гной доброкачественным. Если бы ваш брат был прав, то мы наблюдали бы водянистые и зловонные выделения. К счастью, вы прислушались к мнению более опытных людей. Опасность еще не миновала, но это поистине добрый знак!

Ив посмотрел на брата с презрением. Все играло против Кристиана. Да и его самого мучили сомнения: мать лечили лучшие врачи королевства, а он своими спорами только мешал им.

С визитом прибыл архиепископ Парижа с огромной свитой. Гиньяр сразу же пустил его к больной. Архиепископ был врачом души графини, и его наставления были куда важнее. Выслушав исповедь Симоны, архиепископ сказал ей:

– Все в руках Божьих! Доверьтесь Господу, ибо власть Его превосходит власть человеческую!

Абсцесс увеличивался в размерах, на поверхность выходили обломки кости. Гиньяр вызвал хирурга. Рана сочилась гноем, и хирург рекомендовал прижигания. Два дня кряду Гиньяр надеялся обойтись пиявками, но они делу не помогли. Неохотно он все же дал добро на прижигание, но не предложил ей ни губки с наркотиком, ни алкоголя, боясь, что это излишне ослабит ее.

– Лучше потерпеть, боль продлится недолго.

Кристиан помогал держать мать. Он знал, чего ожидать, и пытался не слушать ее крики, не обращать внимания на жуткий запах, но ему это не удалось. Слава Богу, Симона быстро потеряла сознание. Кристиану оставалось лишь смотреть на происходящее, по его щекам струились слезы. Он гладил мать по волосам и думал о том, что очередное издевательство над ее телом не спасет от нагноения. Это все ни к чему не приведет, пытался он доказать Гиньяру, но тот был непреклонен.

Симона слабела на глазах. Она пыталась есть, но у нее так дрожали руки, что приходилось ее кормить с ложки. Графиня всегда была стройной, а сейчас совсем исхудала. Гиньяра беспокоил цвет ее мочи, а Кристиана больше беспокоил ее затуманенный взгляд. Он часами просиживал у постели матери, пытаясь отвлекать ее от боли разговорами. Они говорили обо всем на свете. Спать графиня не могла, поэтому он читал ей комический роман Рабле, писателя и душеприказчика знакомой Симоны, умершего в Париже этой весной. Симона пыталась смеяться над фарсом и шутками, но плакала не от сентиментальных чувств, а от боли. Прикусывала губу до крови. Ей было сложно сосредоточиться, мысли начинали путаться.

Как только произошла трагедия, Кристиан тут же послал за Паре, но хирург, как и граф де Врис, находился в Эсдене, в осаде вместе с армией короля. Тогда Кристиан навестил Марселя, нашедшего работу портовым грузчиком. Тот согласился зайти к ним вечером, после ухода Гиньяра, но, осмотрев ногу графини, лишь покачал головой:

– Я бы не стал пытаться. Тут я ничего сделать не могу. Гиньяр прав. Вы должны передать ее в руки Господа.

Доктора все приходили и приходили. Они совещались в коридорах и на лестнице, тихо переговариваясь между собой. Если Кристиан подходил к ним, они тут же замолкали и отказывались обсуждать с ним состояние графини. Гиньяра приводило в бешенство то, что Кристиан продолжал настаивать на изменении хода лечения. Он не мог выгнать Кристиана из его собственного дома, а Ив пока на такое идти не собирался.

Симону все время мучила жажда, но воду она удерживала с трудом из-за постоянной тошноты. Кристиан считал, что тошнота вызвана оксициратом – смесью уксуса и шафрана, которую ей назначил Гиньяр, – и сварил ей бульон на курице и свинине, но ее все равно вырвало. Тогда он попробовал бульон на говядине и куропатке, и графиня смогла проглотить хоть что-то.

Он уходил от нее поздно ночью, надеясь, что она уснет, но из-за двери тут же раздавался плач. Кристиану было очень непривычно слышать, как мать плачет. Другие женщины часто плакали, но графиня – никогда.

Глава 16

Симона слышала их бесконечные споры и очень переживала за сына, который в последнее время проигрывал все битвы. Еще тяжелее было то, что сама графиня не поддерживала Кристиана в вопросе собственного лечения. Она не хотела ни лишиться ноги, ни причинить Кристиану страдания. Симона поняла, что не сможет убедить графа позволить Кристиану пойти за своей мечтой, и вскоре призвала сына к себе:

– Дорогой, ты знаешь, как я восхищаюсь твоей самостоятельностью и тем, как ты мыслишь. Должна признаться, я никогда не понимала твоего интереса к… внутренностям других людей.

– Если честно, я и сам не понимаю, – улыбнулся Кристиан.

– Я считаю, что это начинание, во многом достойное восхищения, благородное призвание. Но это начинание для простолюдинов, призвание не для таких, как ты. Ты уже взрослый мужчина, Кристиан! Пора взглянуть в глаза реальности. Пришло время, когда ты должен пойти по пути, предназначенному тебе отцом. Твое упрямство причиняет ему сильное беспокойство.

– Но я же сам слышал, как ты заступалась за меня и спорила с ним! – воскликнул пораженный Кристиан.

– Я сделала все, что было в моих силах, но этого оказалось мало. Есть время для борьбы, а есть время для смирения. Для меня наступает время смирения, я чувствую это. Что же касается твоей судьбы, мне бы не хотелось оставлять вас с отцом в раздоре. Он граф, а ты его сын. Он избрал для тебя лучшую судьбу. Так устроен наш мир.

– Пожалуйста, матушка, не говори так! Ты не покинешь нас, а я не хочу иметь ничего общего с орденом Святого Иоанна!

– Таков твой долг! Прежде всего мужчине должно исполнить свой долг!

– Мой долг – спасти тебя!

– Ты должен доверять доктору Гиньяру так же, как доверяю ему я, – сказала Симона. – И архиепископу. Я в надежных руках. Я хочу лишь покоя и спасения.

Ее слова ранили Кристиана. Он знал, что мать не хотела обидеть его, но она как будто лишила его своего благословения и перестала верить в него. Да и неудивительно, с горечью подумал он. Он не сделал ничего, чтобы укрепить ее веру в его способности к хирургии, а ведь в ее случае именно операция оставалась последней надеждой, но сейчас она ужасно ослабла. Кристиан решил, что ждал слишком долго и упустил момент. Должно быть, теперь действительно оставалось лишь ждать и молиться.

Малейшее движение вызывало у Симоны сильнейшие мучения, прислуга старалась беспокоить ее как можно меньше. Гиньяр приказал соблюдать полный покой. Как-то поздно вечером Кристиан пошел за травами для бульона, а когда вернулся, обнаружил, что простыни матери пропитаны мочой.

– Как вы посмели оставить ее лежать в этом? – набросился он на дежурного помощника.

– Таковы указания доктора, – нервно ответил тот. – Любые движения причиняют ей боль и принесут больше вреда, чем пользы. Отныне ее следует обмывать только по утрам.

– Она не будет лежать в своей моче, клянусь Богом! – отрезал Кристиан, свернул простыню в жгут и угрозами заставил помощника помочь ему.

Они подняли ее очень бережно, но графине любые движения причиняли столь изнуряющую боль, что после этого она еще больше ослабела. Кристиан мысленно отругал себя. Даже в таких мелочах Гиньяр оказывался прав. Он держал мать за руку, пока у нее не прекратился тремор.

– Я совсем слаба от боли, – прошептала она. – Я хочу уйти.

Внезапно у Симоны наступило резкое улучшение. Она стала есть, и пища усваивалась, она села в кровати и начала улыбаться. Боли стихли. Гиньяр высказывался о ее состоянии с осторожным оптимизмом. Ив был в восторге. Архиепископ назвал это чудом.

Только Кристиана мучало плохое предчувствие. Он был уверен, что это расцвет перед окончательным увяданием. Он уже видел такое в Меце,