когда тяжелобольному пациенту на краткое время резко стало лучше, а потом наступило окончательное ухудшение. Конечно, это был всего один случай. В медицинских делах у него еще было недостаточно знаний, мудрость лишь начала ему открываться. Но он смотрел на ногу матери и не видел улучшений. Гной начал темнеть. Кристиан не сомневался, что в конце этих бесконечных адских мучений ее все равно ожидает смерть.

У Кристиана снова предательски сжался желудок, ибо с уверенностью он понимал лишь одно.

Настал момент истины – сейчас или никогда.

Если что-то делать, то в ближайшие день-два.

Всю ночь он читал свои книги, пытаясь найти, что он упустил, любой аргумент, который успокоил бы его или поколебал бы уверенность Гиньяра или Ива.

«Верь своим глазам», – говорил Паре. Но как верить глазам, если они пока видели так мало?

«Верь древним – Гиппократу, Галену и Авиценне», – убеждал его Гиньяр. Но как верить древним, если в шести разных книгах они предлагали одиннадцать совершенно разных способов лечения одного и того же недуга?

«На костер Авиценну!» – писал Парацельс.

«На виселицу Парацельса!» – громогласно заявлял Фернель.

Однако Кристиан хорошо понимал, что, несмотря на разногласия, никто из них – ни один! – не поддерживал его точку зрения.

Какой же я дурак! – думал он. Если столь великие умы не могут прийти к единому мнению, то кто я такой, чтобы спорить со всеми ними одновременно?

«Верь в Господа Бога», – говорил епископ. Его волей на набережную выскочила та телега. И лишь по Его воле определится судьба Симоны.

Кристиан мучился, отлученный и от веры, и от знания. Ученый мир говорил, что он ошибается. Духовный мир говорил, что он ошибается. Как можно оспаривать их мудрость – мудрость, накопленную веками? Как можно подвергать мать риску? Она сама попросила оставить ее на волю Гиньяра. Королевский врач тоже был на их стороне. Даже Марсель, которому он бы доверил собственную жизнь.

«Перестань пи́сать против ветра», – повторял ему Бертран.

Я не верю никому. Особенно себе.

Кристиан проклинал Бога, судьбу, медицину и собственную нерешительность.

Зайдя в комнату к матери, он увидел, что впервые за десять дней она спокойно спит.

Оставь ее в покое! Ей становится лучше!

Кристиан зажег свечу. Снял повязки и осмотрел ее бедро. На опухоли появились четкие красные полосы. Гиньяр и другие врачи тоже заметили их и заявили, что это раздражение, но Кристиану было все равно. Он знал, что это значит.

Знал.

Лучше не станет. Другого шанса не будет.

Ждать больше нельзя.

– Прости меня, матушка, – прошептал он, целуя ее в лоб. – Прости, но я должен сделать это.

Без помощника Кристиану было не обойтись, и он пошел за Бертраном. Времени было около трех ночи, и он боялся, что его друг развлекается с какими-нибудь шлюхами. Но Бертран оказался дома и, когда Кристиан объяснил ему суть дела, тут же проснулся окончательно. Он прекрасно знал, что, если друг говорит таким тоном, спорить с ним совершенно бесполезно, даже если он несет Бог знает что.

– Конечно я помогу тебе, – кивнул он. – В конце концов, твой отец сможет убить меня только один раз.

Оставленный Гиньяром помощник спал на коврике у постели графини. Кристиан разбудил его и прошептал:

– Идите домой!

Помощник увидел Бертрана и сразу понял, что тут явно нечисто. Кристиан сунул ему золотой флорин, ожидая, что деньги, как всегда, произведут на того магическое действие, но на этот раз не сработало.

– Что вы делаете, сир? – подозрительно спросил помощник. – Я не могу уйти. Доктор прикажет отлупить меня палками…

Уже через несколько минут, благодаря вмешательству Бертрана, помощник сидел в углу за шкафом на массивном стуле, крепко связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и с искаженным от ужаса лицом.

Бертран ухмыльнулся и вытер скальпель, которым нарезал полоски ткани, чтобы связать помощника, а потом прошептал, поднеся лезвие прямо к вытаращенным глазам несчастного:

– Будешь мешать – печень тебе вырежу!

Бертран тихо прошел по дому, собрав все необходимое, а Кристиан подготовил инструменты, наточил их об аммонит, вытер начисто и промыл скипидаром. Подготовил смесь из мандрагоры, белладонны, опиума и бренди. Прикоснувшись к ней кончиком языка, он ощутил резкий вкус и покалывание. Как измерить силу действия наркотических веществ, Кристиан не знал – такие смеси использовались крайне редко. Ему оставалось надеяться, что смесь получится достаточно сильной, чтобы Симона оставалась без сознания, но не умерла. Он не знал, сможет ли осуществить задуманное, если она начнет сопротивляться.

Кристиан присел на край кровати, приподнял голову матери с подушки, поднеся чашку к ее губам. Симона заворочалась и поморщилась от резкого запаха.

– Вот, матушка, выпей, – сказал он.

Симона кивнула, сделала глоток и скривилась. Кристиан быстро наклонил чашку, чтобы аккуратно заставить ее сделать еще один большой глоток, пока она не начала сопротивляться.

– Не хочу бренди, – замотала она головой. – Зачем мне это пить?

– Эту смесь назначил доктор Гиньяр.

– А где его помощник? – спросила графиня, которой не было видно связанного мужчину, скрытого от ее глаз балдахином.

– Приболел, матушка. Ему пришлось уехать. Он попросил меня посидеть с тобой.

– Хорошо, – успокоилась она и послушно допила содержимое чашки, а Кристиан почувствовал себя ужасно оттого, что обманывает мать, предавая ее доверие. – А что еще в этой смеси? Вкус неописуемо ужасный!

– Лекарство, матушка. Допивай до конца как можно быстрее, и все закончится. Ты спокойно уснешь.

Симона допила и откинулась на подушку. Прошло десять минут, пятнадцать… Казалось, она заснула. Кристиан чувствовал ее дыхание своей щекой. Симона дышала ровно и спокойно. В комнату вошел Бертран со стопкой чистого белья и тазиком воды. Поставив таз рядом с постелью, он начал зажигать свечи и лампы, но тут Симона вдруг открыла глаза, обвела комнату затуманенным взглядом, заметила Бертрана, расставленные по всей комнате свечи и лампы, и прошептала:

– Зачем? Что… Язык меня не… Кристиан… Голова…

Она снова закрыла глаза и глубоко вдохнула. Через десять минут Кристиан решил, что можно начинать. Они приставили к двери тяжелый стул. Ив был дома, и его присутствие им было не нужно.

Кристиан привязал ее к кровати кожаными ремнями, затянув их очень нежно, чтобы они не натерли руки и ноги. Обернул палочку тряпицей и вставил ей между зубами, проверив положение языка, а потом крепко привязал к голове, чтобы она не выплюнула. В комнате было прохладно, но от напряжения с Кристиана градом лил пот. Он прокрутил в голове каждый шаг, каждое движение, чтобы сделать все быстро. Малейшее промедление может стоить матери жизни. Если будет возиться, если будет сомневаться, она умрет. Он прошептал Бертрану нужные инструкции, тот покрыл стол тканью и аккуратно разложил на нем иглы и кетгут, скальпели, щипцы и зонды. Зубцы пилы поблескивали в свете свечей. Кристиан взял в руки скальпель.

– У тебя рука дрожит, – заметил Бертран, и его слова громко прозвучали в комнате.

Кристиан согласно кивнул. Ни в Меце, ни на операциях в Париже он никогда не испытывал ничего подобного. Прикрыв глаза, он попытался успокоить нервы. Он представил себе, какие вены, артерии и мышцы надо будет перерезать. Залог успеха – скорость. Кристиан взглянул на мать. Ее лицо было безмятежно, глаза закрыты. Кристиан глубоко вдохнул и принялся за работу.

Первый разрез получился глубоким, прямым и уверенным. Симона тут же проснулась. Глаза выпучились и расширились. Челюстные мышцы напряглись, она отчаянно кусала деревяшку. Тело напряглось и выгнулось. Бертран склонился над ней и прижал ее к постели своим весом, чтобы она перестала сопротивляться. Раздались сдавленные стоны, и Кристиан едва не отказался от своей затеи, но взял себя в руки.

Скорость, думал он. Скорость. Лезвие скальпеля быстро работало с ее плотью.

Слава Богу, как и во время прижигания, Симона потеряла сознание и перестала сопротивляться.

Кристиану не удалось достаточно быстро перевязать бедренную артерию. Шов соскользнул, кровь толчками выливалась из сосуда, и ему было никак не остановить кровотечение. Его лицо и одежду заливала горячая красная жидкость.