— Слезай. Ну.

— Нет.

— Это мой автомобиль. Я его купил на свои деньги. Он принадлежит мне. Слезай с капота.

— Нет.

— Черт возьми… отвали от моей машины… и от меня отвали… слезай с капота!

Бекки потряхивает головой. Соскальзывает с капота, направляется к дому.

— И больше не приближайся, — бросаю ей вслед. — Не приближайся к моему капоту.

Она не останавливается, но хотя бы поворачивает ко мне голову:

— Дело не в том, что я не хочу с тобой целоваться. Наоборот. Но…

— Что «но»?

— Посмотри на себя: у тебя же в глазах ненависть. Видел бы ты…

Я затыкаю уши. Она скрылась из виду. У меня вырывается:

— Ааааааа!

Еду на автомойку и обливаю из шланга капот. Обычно я мою весь автомобиль целиком, но сейчас в кузове лежат продукты для моей семьи.

Приезжаю домой; застаю Эми и Эллен на заднем дворе. Арни нигде не видно. Разгружаю продукты; никто не бросается мне помочь. Мама не спит: разговаривает сама с собой:

— Мне бы только дожить до восемнадцатилетия моего мальчика…

— Мы знаем, мама.

— Разве я к тебе обращалась?

— Я так понял, что да. Кроме меня, здесь никого нет.

— Гилберт?

— Да?

Останавливаюсь перед ней, изучаю, как зверушку в зоопарке: волосы слиплись клочьями, кожа выбелена. Обескровлена.

— По-твоему, я могу обращаться только к тебе? Так ты считаешь?

— Вовсе нет. Просто я здесь единственный, кто…

— К твоему отцу.

— Что-что?

— Я обращалась к твоему отцу. Со мной такое бывает. Я до сих пор на него зла. Настолько зла, что готова его убить. Но, как тебе известно…

— Да, мне известно.

— Он сделал это сам. — Она подается вперед и ставит локти-булыжники на хлипкий столик. — А знаешь, что отвечает мне твой отец, когда я с ним заговариваю? Знаешь, что он?..

— Прости, — перебиваю я. — Прости, что…

— Да. Он просит прощения.

Некоторое время мама сидит без движения. Потом ее отечные руки накрывают лицо, и я говорю: «Не надо, мама», а она разражается потоком слов, которые разобрать невозможно, потому что мама рыдает. В конце концов, совладав с собой, она выплевывает свои мысли по одному слову:

— Альберта. Не. Вернуть. Память. Не. Стереть. Что с нами сталось.

Эти слова долго висят в воздухе, но я все же собираюсь с духом, чтобы спросить:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мои дети готовы друг друга убить, я имею в виду, что мой дом рушится. Ты замечаешь, что происходит с половицами? Из-за меня скоро обрушится пол.

— Это не из-за тебя.

— Да ты посмотри. Посмотри, как он просел.

— Мама, ты совершенно не…

— Не говори того, что мне приятно слышать. Смотри мне в глаза, Гилберт, и говори правду. Говори.

Жаль, что я не могу забыть все слова, не могу стать двухлетним ребенком.

— Говори: Бонни Уоттс Грейп… повторяй за мной, Гилберт.

— Не буду.

— Нет, будешь. Повторяй за мной, юноша!

— Ладно, ладно…

— Бонни Уоттс Грейп…

Послушно говорю:

— Бонни. Уоттс. Грейп…

— Приходится мне матерью…

— Приходится мне матерью…

— И я ее ненавижу.

Я прекращаю эти повторы.

— Повторяй за мной: «Я ненавижу свою мать».

Иду к дверям.

— Гилберт? Гилберт!

— Ладно, — говорю. Испепеляю ее взглядом. — Я тебя ненавижу. До глубины души. До посинения. Я. Тебя. Ненавижу.

У мамы глаза вылезают из орбит. Она смотрит на меня долгим, пристальным взглядом. Думала потешить себя моей ненавистью, но сейчас совершенно сломлена. Не в силах этого терпеть, я выкатываюсь из дома.

Чтобы стереть из памяти эту сцену, три часа колесил по окрестным дорогам, выдул две банки пива, выкурил пачку сигарет. Не помогло.

Наутро, в канун знаменательного дня, мама меня игнорирует. Но я не собираюсь извиняться за вчерашний вечер. Она сама напросилась. Пусть некоторое время над этим подумает.

Да, Арни до сих пор — ком грязи.

Эми проверяет глазурь на именинном торте. Торт весь белый от этой глазури. Наш слабоумный любит, чтобы глазури было побольше; Эми израсходовала две полных банки. Мама включила какую-то викторину и вознамерилась выиграть, а потому призывает к себе Эми.

Раз за разом дают ошибочные ответы, а я тем временем изучаю торт. «С 18-летием, Арни!» — написано на нем зелеными печатными буквами. Теперь дело только за свечками.

Качая головой, Эми возвращается в кухню:

— Когда-нибудь мы с мамой непременно победим.

— Знаешь, — говорю, — этот торт — самая настоящая победа.

Сестра критически прищуривается:

— Ты так считаешь?

— Твой шедевр. Самый безупречный торт из всех, которые тебе удавалось… как это сказать… изваять?

— Гилберт…

— Поверь, съесть его — почти преступление. Даже разрезать такую красоту — почти преступление.

— Но ведь…

— Да, хочешь не хочешь, а придется. Нужно, чтобы каждому желающему досталось по ломтику. Слабоумным друзьям Арни, Дженис, даже Эллен.

Глажу Эми по вспотевшей спине.

Тикают минуты.

Торт близок к совершенству. В дом врывается Арни с банкой кузнечиков. Чтобы сохранить торт в тайне, Эми делает мне знак: «Избавься от Арни». Я перегораживаю коридор и начинаю:

— Эй, приятель…

— Что? — спрашивает он. — Что-что-что?

— Не сыграть ли нам в прятки, как ты считаешь?

— Нет.

— Давай, а?

Почуяв, что в кухню дороги нет, Арни пытается проползти у меня под ногами. Мои колени капканом сжимают ему голову.

— Гилберт, ну Гилберт…

Мама слышит нашу возню, заведомо решает, что я не прав, и начинает кричать: «Гилберт, Гилберт»; сзади, дрожа всем телом, тут же подлетает Эми. И тоже повторяет любимое слово моих домашних:

— Гилберт.

Арни извивается у меня под ногами. Когда я поворачиваюсь к Эми, он впивается зубами мне в бедро. Поднимаю его в воздух за лодыжки. Жестянка с кузнечиками падает и катится к порогу. Я отпускаю Арни. Он бросается следом за банкой и поднимает на меня взгляд. Я показываю пальцем: