class="p1">– Нет-нет, я тоже так считаю! На самом деле все так просто! Очень просто. Ты и дети. И все! А уж чем занять себя – театром или чем другим, я всегда придумаю.

– Ты будешь играть, – он упрямо нахмурился, уже готовый бороться за ее призвание даже с ней самой, если потребуется.

Но Зина неожиданно согласилась:

– Буду. Теперь я спокойна на этот счет…

Не очень понимая, Клим переспросил:

– Теперь?

– Когда ты показал мне, как просто быть артистом. Достаточно выйти на улицу – вот тебе и сцена! Скоморохи ведь так и делали… Все бродячие артисты всего мира. И такая сцена может быть везде! Хоть в городе, хоть в деревне… А без репертуара ты ведь меня не оставишь?

– Я постараюсь…

– Я буду тебя вдохновлять, – Зина медленно провела рукой от его шеи вниз.

Невольно выгнувшись от желания втянуть через одежду эту постоянно ускользающую руку, Клим взволнованно прошептал:

– Послушай, ну когда, а? Я так хочу тебя. Я только об этом и думаю… Я засыпаю с тобой и просыпаюсь.

У нее болезненно заострились все черты. Виновато поджав губы, она шепнула в ответ:

– Родной мой, но ведь я говорила тебе… Я просто не могу так. Делить себя – это так мерзко! Если это у нас случится, я не смогу к нему вернуться… Это глупо ужасно, я понимаю! Другие, наоборот, тянут годами, а у меня как скоротечная чахотка… Я просто сгорю, если все не решится как можно скорее. Ты все еще хочешь жениться на мне?

– Да-да-да! Тысячу раз да! – заверил Клим с таким жаром, что она рассмеялась.

– Ну-ну, я верю! Хоть я и сама не понимаю…

Оторвавшись от его горячего бока, Зина села, сгорбившись над коленями, и угрюмо произнесла, разглядывая черную, вспаханную клумбу:

– Как я решусь? Я могу хотеть этого… Мечтать об этом… Но я боюсь… Боюсь, Клим!

– Он ничего тебе не сделает! – запальчиво воскликнул Клим. – Он ведь тебя любит.

Она посмотрела на него с сомнением:

– Ты думаешь? Хотя… Говорят, у любви тысячи лиц.

– Мне нужно только такое, как у тебя.

Проведя рукой по его щеке, Зина без улыбки откликнулась:

– И мне. Такое, как у тебя.

Помолчав, она убрала руку и с удивлением призналась:

– Но вот как это произошло, я не могу понять! Как, Клим? Помнишь, когда мы встретились, я говорила, что всегда жила в радости? Это ведь так и было, я верила в то, что говорю! А теперь я вспомнить не могу, что это была за радость…

«Примерно так она говорила мне и во сне», – вспомнил Клим, но не решился перебить.

Зина сама себя перебила и, вскочив, нервно прошлась вдоль клумбы. Ему почему-то представилось, что это мечется, не находя себе места, прекрасная водяная лилия, решившаяся переселиться на землю. Не помышляя ни о чем подобном, Зина с отчаянием заговорила так быстро, что Климу показалось, будто сейчас она захлебнется словами, которые шли у нее горлом, как кровь:

– Нет, я помню, как дети рождались! Вот это я отлично помню… Тоня утром родилась. Дождь шел… И передо мной роженицы шли чуть ли не конвейером, а я оказалась последней. Акушерки уже, наверное, до того выбились из сил, что только запеленали мою детку и ушли отдыхать. А мне сказали не шевелиться, потому что наложили швы… И вот мы с ней остались вдвоем в этом зале. Там так холодно было, что у меня зубы стучали. Или это нервное было? Я все смотрела, как она шевелится в своих пеленках в другом углу, и боялась, что она свалится со стола. Я была такой молодой тогда! Я даже не знала, что новорожденные еще не умеют переворачиваться…

«Сейчас она расплачется», – Клим весь сжался от сострадания, но не мог придумать, чем ей помочь. Ведь они оба понимали, что они собираются сломать жизнь тех детей, о которых Зина говорила сейчас взахлеб. Клим сделал бы все, чтобы их жизнь не стала хуже, но в том, что она станет другой, можно было не сомневаться.

Одними пальцами вытерев слезы, она тем же дрожащим от напряжения голосом продолжила:

– А Жорка все равно распинал все пеленки, хотя тоже вроде ничего не умел. Он лежал совсем голый и махал ногами… А отросток пуповины торчал у него так воинственно! Почему-то его было видно… Тогда не так холодно было, но я все равно начала кричать, и, к счастью, акушерка оказалась в соседней комнате. Она его пеленала и все ворчала, что впервые видит такого шустрого ребенка. Он и вырос таким же шустрым… Он, знаешь, все успевает!

Зина всхлипнула уже в голос и, бросившись к Климу, опять забралась к нему на колени – по-детски, задом наперед. Он прижимал ее, сам едва не плача, и чувствовал только то, что не хочет понимать, как же случилось с ними это чудо, ради которого через все можно пройти.

– Они будут с нами, – твердил Клим, успевая и целовать ее, и вытирать слезы, и ощущать всей плотью любое Зинино движение. – Ты же их мать… Они до сих пор связаны с тобой энергетической пуповиной. По крайней мере, двое младших… Это я тебе как врач говорю! Он не посмеет оторвать их от тебя, ведь им же тоже станет хуже!

– А как я могу оторвать их от него! – резко запрокинув голову, Зина втянула всхлип с таким шумом, что ему показалось, будто она захлебнулась этим вопросом.

Не представляя, что можно на это ответить, Клим только гладил ее выгнувшуюся от боли спину и прижимался лицом, надеясь, что ей станет легче.

– Он ведь не какой-то беспутный папаша, – продолжала Зина корить себя, едва не ломая пальцы. – Он же и по ночам вставал и стирал их пеленки… Как вдруг лишить его детей? Разве это справедливо?

– Нет, – согласился Клим. – В любви вообще не бывает справедливости. Если людей не двое, а больше, с кем-то всегда поступают несправедливо. Иначе не получается, милая… Послушай, если мы оставим все как есть, разве это будет справедливо по отношению к нам? У тебя такие умные дети, они поймут это…

– А если они… если они… – от плача у нее судорожно перехватывалось дыхание. – Сами не захотят со мной? Он ведь их отец! Они его любят, понимаешь?

– Ну конечно, любят! Конечно, им будет трудно… Но рано или поздно каждому надо учиться делать выбор.

– Рано! Слишком рано…

Отлично осознавая, что сравнение с другими еще никогда никого не утешило, Клим все же напомнил:

– Миллионы детей проходят через это.