class="p1">– И я тоже, – вдруг призналась Зина. – Я тебе еще не говорила… Мои родители тоже разошлись, когда сносили наш барак. До этого они все тянули, потому что все равно уйти было некуда… А тут сразу… Но я почему-то не помню, чтобы мучилась…

Он мягко подхватил:

– Вот видишь, мы постараемся, чтобы им тоже было полегче.

Не желая так легко простить себя, Зина через силу сказала:

– А другой мальчик в нашем классе так страдал, когда отец ушел, что у него… Ну, как у твоей Маши… Он заболел. И до сих пор болеет.

Она снова сникла, опустив голову и плечи, так что Климу пришлось приподнять ее опухшее лицо.

– Мне так страшно, – глухо проговорила Зина. – Очень страшно, Клим. Вдруг с ними что-нибудь случится? Мне сегодня приснилось, что я плакала… На самом деле – нет, хотя иногда люди ведь плачут во сне. Но мне только снилось. И все равно я так хорошо чувствовала, что у меня лицо все опухло от слез, вот как сейчас… И я все просила льда, чтобы положить под глаза. Не знаю почему… На самом деле я этого никогда не делала. Но во сне я просила его, а люди вокруг меня почему-то не понимали. Тогда мне пришло в голову, что это иностранцы, и я стала кричать: «Айс!» И до сих пор не соображу: так будет лед по-английски или нет?

– Так, – подтвердил Клим, исходя только из знания слова «айс-крим».

– К чему мне это приснилось? – спросила она, с недоумением разглядывая его лицо. – К чему вообще все это? Почему это с нами вдруг случилось? Ты понимаешь? Почему я прожила без тебя больше тридцати лет, а больше не могу ни дня?! Может, это наваждение какое-то? Я не могу себе ничего объяснить!

Опасаясь задеть ее, Клим сдержанно напомнил:

– Ты не на сцене, милая. Это там тебе режиссер все объясняет… А здесь нам самим придется распутывать. Только, по-моему, будь мы даже семи пядей во лбу, все равно ничего не поняли бы. Это случилось, и все. Мы можем только принять это. Или не принять…

Зина резко отстранилась и спросила с испугом:

– Но ты принимаешь?

– Да, – твердо ответил Клим и решил, что добавить к этому нечего.

– И я, – выдохнула она с таким облегчением, будто все только от Клима и зависело.

Кожа у нее нагрелась и заискрилась под солнцем – не капельками, а одними только неразличимыми точками. Климу вспомнилось, что в детстве, которое он наполовину провел в лесу, он видел, что так блестит от росы мох по утрам. Он вдруг так обрадовался этому узнаванию, одним махом стершему десятки лет, что разулыбался, как ребенок, думавший, будто потерял мать, а она неожиданно тронула его за плечо.

Он так и сказал:

– Ты здесь.

Ничему не удивившись, Зина медленно склонила голову:

– Я здесь.

– Ты правда хочешь быть со мной?

Она и это восприняла без усмешки:

– Правда. Хочу.

– Я очень люблю тебя, – жалобно сказал Клим и, оправдываясь, быстро забормотал: – Я где-то читал, что если говоришь «очень», то это как раз… не то… Но я знаю, что это не так! Потому что я люблю тебя – очень! Я ведь не одну тебя люблю на свете… Я и мать люблю. И отца любил, хоть он меня и драл… Я и детей твоих уже люблю!

– Я тебе верю.

– Но тебя я люблю – очень! – почти крикнул он, пересиливая боль, с которой давались эти слова. – Я никого так не любил… Хоть у меня и были женщины, я ведь не такой цельный, как ты… Я изменял жене, чего уж греха таить. Теперь даже не представляю с кем! Ведь тебя же не было… Но с тобой это и не измена. Даже если б ты согласилась… О господи, как же я хочу тебя!

– Я тоже, – шепнула Зина. – У меня уже все болит…

Клим забормотал с новым жаром, торопливо целуя ее открытую шею, грудь под розовой в рубчик майкой, ее узкие, длинные руки, похожие на крылья:

– Зачем же так изводить себя? К чему это? Я же не стану меньше тебя уважать или что-то… Это немыслимо! Невозможно, слышишь?

– Да, – удрученно подтвердила она, глядя в его покрасневшие от возбуждения глаза.

– И все равно – нет? – потерянно спросил он.

Зина убежденно сказала:

– Так лучше. Мне лучше. Я и без того чувствую себя так, словно предаю весь белый свет…

Встав с его колен, она протянула руку:

– Ты когда-нибудь был на обрыве? Пойдем, я покажу тебе… Оттуда видно весь город. Надо попрощаться с ним.

Сжав пальцы, Зина прижала его руку к просохшей щеке и, чуть покачивая ее, как ребенка, которого пыталась успокоить, тихо заговорила:

– Я никогда раньше не задумывалась: люблю свой город или нет. Я многих людей тут любила, всю жизнь здесь прожила. Но многое меня и раздражало! Вот эта цепочка помоек, которые так и тянутся друг за другом по всему городу. Я всегда требую от детей, чтобы они любую бумажку донесли до урны… А другие этого не видят, что ли… Вон, смотри!

Она указала другой рукой на маленькую полянку, образованную тонкими березками, которые выглядели удивленными тем, кому пришло в голову свалить к их ногам пластиковые бутыли из-под пива. Они мрачно темнели, притаившись в траве, как неразорвавшиеся снаряды, которым предстоит наводить ужас еще не на одно поколение.

– Наверное, те люди не собирались оставаться на Земле, – невесело пошутил Клим, одним мизинцем лаская ее щеку.

– Наверное, – вздохнула Зина и улыбнулась ему. – Тебе это странным покажется, но с тех пор как ты у меня появился, мне это все особенно глаза режет. Я все время думаю: «Как же ты, бедный, ходишь и видишь все это?! Ведь тебе же противно, наверное, жить в этом городе».

– Нет, – без промедления ответил Клим. – Это же твой город. Я ему всем обязан.

– Мной? – спросила она, продолжая улыбаться.

– Тобой.

Не спрашивая разрешения, он легко подхватил ее на руки, хотя хрупкой Зина не была. Но сейчас Клим готов был поднять весь земной шар и унести его, лишь бы Зина была на нем. Ее коса серебристо опоясывала его бесконечным экватором, и Клим шел бы по нему и шел, не требуя даже ни вина, ни яблок, потому что был в своей любви сильнее Соломона. Он собирался сделать эту женщину своей единственной женой. И он ни за что не подпустил бы к ней Смерть…

– Смотри, какие сосны, – шептал он, сам пьянея от привкуса соблазна,