– Погодите-ка, – повторила Марина с тем же непонимающимвыражением. – Что все это значит… про кабину, про Мартина, про Андреаса? Ячто-то никак не возьму в толк…

Несколько мгновений Ждановский тупо смотрел на нее своимижелтыми, кошачьими глазами, изредка моргая длинными рыжеватыми ресницами.Марина почему-то подумала, что ненавидит мужчин с длинными ресницами, но,кажется, у всех мужчин в мире они длинные! Получается, она ненавидит всехмужчин?

Ждановский обреченно вздохнул, и лицо его приобрело обычноевысокомерное выражение. Он покрепче взялся за руль велосипеда.

– Видимо, тут какое-то недоразумение, – сказал он скучнымголосом. – Надеюсь, оно вскоре разъяснится. Извините, мне пора идти. Прощайте,Марина Игнатьевна.

– Стойте! Никуда вы не пойдете, пока не объясните, что всеэто… – Она задохнулась, не договорив слово «значит», потому что догадказаставила ее онеметь.

– Ах да, у вас же раненый… – с досадливым выражениемпробормотал Ждановский. – Ладно, давайте скорей посмотрим, что с ним такое. Этокто-то из австрийцев или нет?

– Какой раненый? – с безумными глазами спросила Марина. – Ахда… Нет, он русский… – У нее опять сел голос, она какое-то время беззвучношевелила губами и вдруг закричала: – Нет, нет, это неправда, они не моглиуехать! Они должны были уехать будущей ночью!

– Странно… – пробормотал Ждановский, отводя глаза. – Ядумал, вы знаете… То-то я ночью удивился, что вас не было там, около гаража,что вы даже проводить их не пришли. Конечно, побег был назначен на прошлуюночь, а не на будущую. Андреас и Мартин пришли за машиной, потом Мартин куда-тоушел, мы его ждали… не знаю, зачем он уходил, но вернулся веселый, сказал, чтовсе удалось даже лучше, чем он думал… Потом они пошли в гараж… ну, часового,конечно, пришлось убрать… сели в грузовик и уехали за своими, которые ждали ихблиз Николо-Александровской пристани. Оттуда они взяли курс на Раздольное илиШкотово. Я хорошенько не знаю, да и зачем мне это? Во многой мудрости, знаетели, многая печаль… Мне известно только то, что там их будут ждать китайцы,чтобы провести на ту сторону, где германцами подготовлены особые пункты дляприема своих беглых. Оказывается, Андреас уже давно с их проводниками связьдержал, встречался с ними по ночам на кладбище, они только никак не моглирешить, как такой большой группе выбраться из Х., а тут мы с вами им оченьудачно подвернулись. – Он пожал плечами и вдруг с омерзением сморщился: – Авсе-таки редкие сволочи эти австрийцы, редкостные! Таки-ие твари! Для них чтополяки, что русские – недочеловеки, и нас как угодно можно унижать. С вами они,оказывается, даже не простились. А мне знаете что на прощанье сказал вашАндреас: «Я вам весьма признателен, herr Doktor, но руку вам не подам, прошуизвинить. Наши страны в состоянии войны, и между нами дружбы тоже быть неможет. Прощайте!» Ну да, конечно, – с обиженной интонацией пробормоталЖдановский, – мы для него всего лишь презренные предатели. А они, видите ли,благородные рыцари Тевтонского ордена. Тьфу!

И он с ожесточением сплюнул.

Марина вспомнила, как звучал голос Андреаса, когда онговорил: «Dev Patriotismus, да, это заслуживает уважения…» И потом, совсем сдругой интонацией: «Нам нужен Verr?ter, да, это так, увы! Нам нужен Verr?ter,презренный предатель! Только где его взять? Думаю, в России их не так уж много– к счастью для России и к несчастью для нас!»

Выходит, Марина была для Андреаса всего лишь презреннымпредателем, таким же, как Ждановский. Она была презренным предателем, с которымможно не церемониться. Он сразу знал, что все разговоры о совместном бегстве –сущая чепуха, что он бросит ее, использует – и бросит… И как он спросил вовремя их последней встречи – спросил с ноткой насмешки: «Ты, видимо, хорошознаешь, что от разбитого сердца не умирают?»

Ну да, Андреас воспользовался ею, ее телом и жаднораспахнутым для любви сердцем, воспользовался, а потом, чтобы обезопасить себя,чтобы Марина уж точно не прибежала в ту ночь на кладбище, в надежде на встречус ним, измыслил интригу – дьявольской хитрости интригу! Оба они – и Мартин,якобы страстно влюбленный в Грушеньку, и Андреас с его пылкой страстью к Марине– просто лжецы, которые нагло, бесстыдно использовали обеих женщин. Может быть,встречаясь в казармах, австрийцы смеялись над ними: Мартин – над красивойгордячкой Грушенькой, которая строит из себя европейскую даму (вон, даже танготанцует!), а на самом деле простушка, русская простушка, ну а Андреас надМариной – такой толстой, неряшливой, тяжело дышащей, неумелой, нетерпеливой,жадной, униженно выпрашивающей слова любви, как подачку…

Она взвыла, закинув голову. Вцепившись в волосы, рванула ихс силой, но эта мимолетная боль не в силах была заглушить муку, котораяразрывала сердце.

– Что вы, что вы, что вы… – залепетал Ждановский, испуганновыставив руки и уронив велосипед, и тут же начал суетливо его поднимать, снизувверх всполошенно глядя на Марину.

Стыдом чуть не сожгло ей лицо, струйки пота побежали потелу.

– Ничего, – хрипло выговорила она. – Со мной – ничего. Вдоме раненый, пойдемте.

– Да что за раненый, не пойму… – проворчал Ждановский,придерживаясь за раму и делая такое движение ногой, обутой в красивый,аккуратный сине-белый ked , словно намерен вскочить на bicyclette и удрать.

И замер, согнувшись, испуганно оглядываясь, потому чтораздался рокот автомобильного мотора, и к забору подкатил красный приземистый«бенц», при виде которого Марина только и смогла, что устало зажмуриться.Конечно, ей следовало испугаться, очень испугаться – ведь автомобиль(единственный красный «бенц» в Х.!) принадлежал Василию Васильевичу Васильеву.Но бояться и страдать ей было уже нечем, совершенно нечем, поэтому она простовздохнула, опустила руки и обреченно подумала, что судьба, наверное, решиланаконец-то ее прибить, доконать и уничтожить… Да, именно это слово – уничтожить– пришло ей в голову, когда она открыла глаза и увидела, что вслед заВасильевым из автомобиля выбирается не кто иной, как пристав Фуфаев.

* * *

– Мурзик… – повторил Охтин и медленно покачал головой. –Быть этого не может! Его же Колесников подстрелил в мае четырнадцатого… Ну чтоза глупости!

Шурка повернул голову и поморщился: немилосердно болела шея.К тому же лежать на диване, который стоял в кабинете Смольникова, было холоднои неудобно. И тут же он обрадовался этой боли, которая означала, что он жив,жив, и даже если ему хотели шею свернуть, то не свернули все-таки!