– И еще я вспомнил, только сейчас вспомнил… – пробормоталон, с наслаждением вдыхая запах кожи, которой был обит диван (из ноздрей еще невыветрилась денатуратная вонища ночлежек). – Я вспомнил: этот голос я слышалночью, когда на дереве сидел. Клянусь, именно он произнес: «Сколько нискользить карасику, а быть рыбешке в бредешке!»

Его затрясло так, что дрожь передалась дивану.

Сидевший на подлокотнике Смольников успокаивающе похлопалШурку по руке:

– Ладно, ладно… Это совпадение, господа, уверяю, что этосовпадение!

– Да я и сам понимаю, – неуверенно проговорил Шурка. – Я исам не думаю, что они меня там караулили, в ночлежке. Откуда они могли узнать,что я в виде переписчика туда притащусь? Случайность, конечно. Просто так…сошлось.

– Сошлось, – согласился Охтин. – А ну-ка, скажите еще раз,как выглядел тот человек, который за вами гнался по улице? Вы же описывали егокак солдата, какого-то седого, всклокоченного солдата, так? Я правильно помню?

– Да, правильно, – кивнул Шурка. – Но если вы думаете, что яего видел в ночлежке, то нет, не видел.

– Значит, он вас увидел, вот и испугался, – пояснил Охтин.

– Что-то не то, – задумчиво сказал Смольников. – Ему ненужно было бы высовываться. Отсиделся бы в тишине, благо в андреевских хоромахеще столько клетушек и закутков, до которых вы не дошли. Ведь и Баженова невидали?

Охтин качнул головой:

– Такое впечатление, что с Баженовым вообще была пустаязатея. Может, его и в Энске-то нет.

– Да черт с ним, – нетерпеливо сказал Смольников. – СравнилиБаженова и Мурзика! Если в ночлежке был он…

– Не может быть, – пробубнил Охтин. – Его Колесниковподстрелил.

– Да вы уже это говорили, – любезно напомнил Смольников.

– Извините.

– Ничего, пожалуйста! А где, кстати, Колесников?

– На фронте, – махнул рукой Охтин. – Добровольно ушел. Дапри чем тут он? Убил, убил он тогда Мурзика! Слушайте, Русанов! – повернулся клежащему Шурке. – У вас, я так понимаю, хорошая память на голоса. Вы помнитеголос товарища Виктора?

Диван снова мелко вздрогнул.

– Нет, – хрипло ответил Шурка. – Я его только один разслышал. Ни за что не узнал бы.

– А это мог быть голос того седого солдата, который за вамигнался? Или того неизвестного, который покушался на вас в ночлежном доме?

– Не знаю, не помню. Но если товарищ Виктор и Мурзик – одинчеловек, значит, он убит. И там, в ночлежке, был кто-то другой, другой Мурзик.Наверное, такая распространенная воровская кличка…

– Эта кличка среди котов распространенная, – не согласилсяСмольников. – У воров я ее раньше никогда не слышал, а уж сию публику я хорошознаю, можете поверить. Тот приснопамятный Мурзик был единственным в своем роде.

– Да уж наверное, – согласился Шурка. – Но вы забываете: ясолдата не только слышал, но и видел. Он и Виктор? Небо и земля. Солдат старый,седой, с бородищей. А Виктор был такой авантажный… Правда, они оба высокие, чтода, то да.

– Да ну, не может быть! – снова закричал Охтин. – ЕгоКолесников подстрелил… – И устало, мрачно улыбнулся: – А впрочем, я ужеговорил, правильно… Вы верите в воскресение из мертвых, Георгий Владимирович?

– Да что за ерунда! – сердито сказал Смольников. – Но имя,услышанное Русановым…

– Да может, ему померещилось, Русанову! – зло огрызнулсяОхтин.

– Мне не померещилось, – пробормотал Шурка и закрыл глаза,на которые, чудилось, кто-то положил свинцовые нашлепки. Две ночи без сна – слишкомдаже для него.

– Не верю я в воскресение из мертвых! – горячился Охтин. –Если бы Мурзик остался жив, он бы меня мимо себя не пропустил. Вот это я точнознаю. Он бы меня мимо не пропустил!

– Совсем даже не факт, – пробормотал Смольников. – Если бы вАндреевских номерах убили агента сыскного отделения, от ночлежек уже камня накамне не осталось бы.

– Да, я им тоже кричал, что если тронут, то полиция их слица земли сотрет, – согласился Охтин. – Они и сами это понимали.

– Думаю, ваш крик спас Русанову жизнь. Что бы ни злоумышлялседой солдат – или Мурзик, не знаю, – он смекнул: если из-за него будетподвергнуто опасности место пребывания десятков, сотен энских нищих, ему головыне сносить. Его в клочки порвут свои же. Там ведь не только люди живут – тамвтихаря такие преступления плетутся, что нам вовек не распознать! – ИСмольников добавил, мрачно глядя в угол: – К сожалению, должен признать: противночлежек мы бессильны. Мы эту тьму в подвалы загнали, но что будет, когда онаоттуда попрет, как брага перебродившая…

– Ядовитая брага, – пробормотал Охтин.

– Слушайте, Григорий Алексеевич… – задумчиво проговорилвдруг Смольников. – А помните пожар?

– Какой пожар?

– Пожар морга при судебной анатомичке. В мае четырнадцатого!

– И что?

– Да ничего! – начал сердиться Смольников. – На нас тогдаслишком много открытий навалилось: арест Аверьяновой, передача всех материаловдела в жандармское управление, участие в их разработках, когда в Сормове группутоварища Виктора вычистить пытались, поиски доктора Туманского, бесследноисчезнувшего, выявление сообщников Морта и Мурзика, попытка отделить связиворовские от связей политических… Кто знает, какая судьба постигла трупМурзика, когда его увезли в морг?

– Что значит – какая судьба? Думаю, его, как и всех умершихпреступников, на тела которых не предъявляют претензий родственники, сунули вяму с негашеной известью, да и вся недолга, – сказал Охтин, однако по выражениюего лица было видно, что он не слишком уверен в собственных словах.

– Но пожар вы помните? – настаивал Смольников.

– Помню. Тогда сторож чуть не погиб, при том пожаре, покаего тушить пытался, да без толку. Ну и трупы обгорели, и…

– И все бумаги, документы сгорели, – закончил Смольников. –Кто занимался пожаром?

– Ну, надо поднимать дела, узнавать… – пожал плечами Охтин игромко зевнул.