Шурка вскинул голову, сонно осмотрелся. Он почти не слышалслов, которыми обменивались начальник сыскного и его ближайший помощник, –подремывал. Мурзик, товарищ Виктор, страшный солдат, Андреевские номера, нищие,жиганы, распутные рожи – все словно бы отплыло от него в сонном мареве. И дажесмертный страх, пережитый ночью, приутих, придавленный тяжкой, неодолимойусталостью. Приутих – но теперь начал возвращаться…

– Поезжайте-ка вы домой, Русанов, – поглядел на негоСмольников. – Что это вы мой кабинет облюбовали в качестве спальни? Поезжайте иукладывайтесь в свою кровать. Да и вы, Григорий Алексеевич, отправляйтесьотдыхать.

– Погодите-ка, – сел на диване Шурка и тотчас качнулся, такзакружилась голова от усталости. – Но как же? На нас ведь напали, меня убитьхотели! Разве вы не будете там какую-то облаву проводить… я не знаю… полицию наних… искать Мурзика?

– Даже если он и впрямь существует не только в вашем больномвоображении, то искать его сейчас в Андреевской ночлежке все равнобессмысленно, – резко сказал Смольников. – Будет он там сидеть и нас ждать! Асунемся туда – только тьму, брагу перепревшую, о которой я говорил, зрярастревожим. Нам с нею не справиться. Никак, ни за что. Упаси нас Богкогда-нибудь увидеть, как она из своего чана через край полезет. Слышали, чтотакое – точка кипения? А о Бебеле когда-нибудь слышали? Об Августе Бебеле… Унего есть такой термин – пятое сословие. Все, что мы можем, – не допустить,чтобы пятое сословие – люмпены – перекипело через край той бадьи, в которой оносейчас преет. Вот говорят – пролетариат, то да се, дорвется, мол, до власти,тогда нам, буржуям, не поздоровится. Конечно, пролетарская революция – делострашное. Однако, упившись первой кровью и награбив, экспроприировав, таксказать, экспроприаторов, пролетариат спохватится, одумается. Они-то массахудо-бедно организованная, с крупицами страха Божьего и некоторой человечностив душах. А вот когда социалисты-начетчики выпустят на волю люмпенов изночлежек… Вот тут сохрани и помилуй, Боже, Россию и нас! – Он перекрестился. –Все, господа, подите отсюда, у меня из-за вас дела не движутся, а нынчесовещание в губернском управлении – сахарные бунты покатили по городу.

– Какие бунты? – слабым голосом спросил Шурка. – Сахарные? ВЭнске?! Извините, можно я воспользуюсь вашим телефонным аппаратом? Мне бы вредакцию… мне бы…

– А вы спрашивали, верю ли я в воскресение из мертвых, –насмешливо покосился Смольников на Охтина.

Шурка встал и чуть не упал, так его повело в сторону. Охтинеле успел молодого человека подхватить.

– Нельзя! – заявил вдруг Смольников, выходя вперед иприкрывая собой стол. – Да, воспользоваться моим телефонным аппаратом нельзя.Казенное имущество! Охтин, уведите отсюда репортера Русанова и отправьте егодомой. Можете взять служебный автомобиль. И сами до завтра отдыхайте, ГригорийАлексеевич. Авось до завтра Россия как-нибудь и без вас продержится!

* * *

Насколько Саша помнила, это был второй в ее жизни разговор сКларой. Они никогда не вступали в беседу при случайных встречах и даже толкомне раскланивались, потому что Саша презирала любовницу отца, ну а любовницеотца, понятное дело, ее отношение очень не нравилось, и она выказывала дочерилюбовника ответное презрение, поскольку была слишком горда, чтобы заискиватьперед ней и домогаться ее расположения. Однако Саша отлично помнила, чтосказала ей Клара при той первой стычке, состоявшейся, дай Бог памяти, зимойчетырнадцатого года, за кулисами Народного дома, где ошалело влюбленнаяСашенька Русанова подстерегала предмет своих воздыханий, чтобы передать емуиспещренное восклицательными знаками и подчеркиваниями признание в страстинежной. Клара тогда ядовито высмеяла ее и впервые сообщила, что бегать заИгорем Вознесенским абсолютно бессмысленно и Саше, и всем прочим барышням, атакже и дамочкам, потому что сердце кумира, идола и красавца давно и прочнопринадлежит другой. Саша тогда в истерике раскричалась, мол, конечно, вам, выего любовница, а Клара не стала ничего отрицать, хотя, конечно, уже знала (направах верного друга, ха-ха!), что Игорь женат на другой. Знала, да… Ивызывающе бросила: вам-де выгодно, чтобы ваш отец на мне женился, потому чтотогда я оставлю Вознесенского в покое. Но Сашенька горделиво провозгласила, чтоне торгует собственным отцом.

Ну да, тогда об этом и подумать было страшно и отвратительно– уступить папочку какой-то актрисульке, шлюхе, которая иногда опускалась дажедо того, что распевала фривольные песенки на эстраде ресторана «Венеция» –распевала и отплясывала канкан, давая возможность всякому мужчине любоватьсямельканьем своих ножек и кружевами своего нижнего белья.

Прошло два с небольшим года. Клара не изменилась: онапо-прежнему любовница Константина Анатольевича Русанова, по-прежнему выступаетво всех ведущих женских ролях в Николаевском театре, и если не отплясываетбольше в «Венеции», то потому лишь, что сей ресторан закрылся. Как и многиедругие, в связи с трудностями военного времени.

Да, Клара все та же. Но Саша Русанова… Она изменила нетолько фамилию – изменилась вся. И даже любовь ее к Игорю Вознесенскому –казалось бы, единственное неизменное, вечное звено в цепи ее жизни! – тожепретерпела изменения, превратившись из розового обожания в некое темное,красное, порою даже багровое кипение. Страсть, плотское желание, разбуженнаячувственность пришли на смену прежней воздушной нежности. Не осталось нигордости, ни чести, ни честности, никаких других чувств, кроме единственногожелания: заполучить этого мужчину, который, оказывается, всеми возможными узами– телесными, сердечными, даже церковными – связан с другой женщиной. Когда-тоСаша унижалась, предлагая себя ему потому, что хотела стать его женой. Теперьона поняла, что готова на любое унижение, только бы просто и грубо заполучитьего в свои объятия, в свою постель (или самой оказаться в его постели). Онахотела непознанного, неизведанного, желала исполнения заветной мечты и, в концеконцов, своего торжества над той чужой женщиной, которая…

Игорь Вознесенский сам признал, что жена заполучила егокаким-то темным, не слишком честным, а может статься, и вовсе преступным путем.И кто мешает Саше пойти таким же путем порока, разврата, преступления радитого, чтобы хоть раз, один только раз (она искренне верила в то, чтоединственный раз обладания любимым позволит ей насытиться навсегда!) изведатьсчастья, которого она не знала никогда, никогда в жизни?