Изба Нюрина, как ни странно, осталась точно такой же, какойбыла в то давнишнее лето, только, пожалуй, почернела, покосилась побольшепрежнего, и наличники на окнах пооблупились. И огород, и крыльцо, и даже кабанперед крыльцом лежал точь-в-точь на Борьку похожий. А впрочем, это был именноБорька, не тот, но с этим же именем (а другого у него и быть не могло). Нюра незнала, что есть такие чувствительные патриоты, которые могли бы ее осудить идаже занести в список русофобов за то, что животным дает русские, человеческиеимена. Но никаких других – английских, немецких или еврейских – животных именНюра по недостаточной грамотности не знала, и потому для кабана у нее не былоникакого имени, кроме Борьки, а свиней женского рода она называла Машками. Икоз называла Машками, и коров, кроме только одной, что была у нее до войны икоторую немцы угнали. Та, единственная, называлась Красавкой. Дом был закрыт нависячий замок, вроде даже тот самый замок, что висел до войны, тяжелый, черный,тронутый ржавчиной по бокам, с финтифлюшкой, закрывающей скважину для ключа. УЧонкина мелькнула в голове шальная, глупая да и страшноватая мысль: если ничтоздесь не изменилось, так, может, и Нюра осталась такой, как была, молодой,красивой, крепкой, с крупными и закругленными формами? Он сел на ступенькукрыльца, закурил. Куры гуляли по двору, и кабан, сладко хрюкая, рыл под заборомяму явно без практической цели, а только для своего удовольствия.

– Борька! – не усомнившись в имени, позвал его Иван ипоманил пальцами: – Кам хир!

Борька поднял голову, посмотрел на Ивана с некоторымсомнением, не обращено ли приглашение к какому-нибудь одноименному существу.

– Кам хир! – повторил Иван.

И хотя английским языком Борька вряд ли владел, но интонациюпонял правильно и сделал несколько шагов в направлении приглашающей стороны.Прошел немного, остановился.

– Давай, давай, – поощрил Чонкин. И похлопал себя по голени.В конце концов Борька подошел и доверчиво уткнулся грязным пятачком вчонкинские кроссовки. Чонкин почесал Борьку за ухом, тот довольно захрюкал,повалился на бок, позволяя себя баловать и ласкать. А Чонкин вспомнил тогоБорьку, и что-то еще из той жизни вспомнил, и вспомнил, куда Нюра прятала ключ.Не веря собственному предчувствию, сунул он руку под половицу, и, конечно, тамон и был, этот ключ. Там же, где лежал без малого пятьдесят лет тому назад.

– Фанни, – сказал сам себе Чонкин, открывая замок. – Чудну!– перевел сам себя на родной язык.

В сенях он снял кроссовки и, войдя внутрь, увидел, что здесьвсе по-прежнему. Не было в избе ничего нового, кроме, может быть, двух стульевс гнутыми спинками и телевизора «Горизонт», стоявшего в углу и покрытогокружевной салфеткой.

Правда, была еще одна вещь, она бросалась в глаза с порога.Прямо над телевизором висел большой двойной портрет женщины и мужчины. Женщинав цветастом хорошем платье, немножко даже подкрашенная, с румянцем на щеках.Это, Чонкин догадался, была, конечно, Нюра. А мужчиной, прижавшимся плотно кней и глядевшим прямо на Чонкина, был красавец-полковник в фуражке летчика, созвездой Героя Советского Союза и тройным рядом орденов под нею. Чонкинупоказалось, что полковник (наверное, тот, о котором болтал когда-то Леша Жаров)смотрит на него не просто так, а с насмешкой соперника-победителя.

И – вот она, человеческая натура! – вспыхнуло в нем иопалило душу чувство ревности. Сам понимал он, что это глупо и странно: жизньпрошла, и столько всего в ней случилось, годами не вспоминал он о своейпредвоенной возлюбленной – какая уж тут ревность! Но, понимая, что права наревность у него нет, справиться с собою не мог и, расхаживая по комнате, бросална полковника недобрые взгляды и сердито бормотал обращенные к Нюре упреки, чтоне дождалась, соблазнилась звездами на погонах и звездою на гимнастерке, арядового солдата без звезд выкинула из сердца. Так он ходил, размахивал руками,бормотал, не ведая, что несет, не отдавая себе отчета в том, что сам он давноуже не солдат, а по реальному положению в обществе и по достатку, может быть,даже выше советского генерала. Но, разволновавшись, был не в силах себяудержать и так ходил, пока не заметил на серванте пачку перетянутых резинкойбумаг. Он взял бумаги и увидел, что это не просто бумаги, а старые, оченьстарые письма, сложенные треугольником, как это делалось во время войны. Всеони были проштемпелеваны и адресованы Беляшовой Анне Алексеевне, а в качествеобратного адреса стояло «Энская часть», и ничего более.

Чужие письма читать, конечно, не полагается, но мистерЧонкин был, правду сказать, не столь хорошо воспитан, чтобы вдаваться вподобные тонкости. Он раскрыл первое письмо и начал ползти по строчкам, и былоэто непросто, потому что печатные русские буквы ему временами еще кое-гдепопадались, а написанных от руки не видел он давно. Почерк у автора писем, насчастье, оказался разборчивый. «Привет из Энской части! – шевелил губамиЧонкин. – Здравствуйте, Нюра! Добрый день или вечер. С фронтовым армейскимприветом к вам ваш Иван…»

«Тоже Иван», – отметил Чонкин, и это его частично примирилос писавшим. Он стал читать дальше, что-то его стало смущать, не дочитавшитекста, он посмотрел в конец письма, поднял глаза к портрету, кое о чемдогадался, но нет, не похож он был на этого писаного героя.

Перебрал еще несколько писем, разволновался, забегал покомнате, бросая на портрет взгляды то с одной стороны, то с другой. И на себяпосмотрел в зеркало, и признал с неохотой, что, хотя и моложаво выглядит, изубы у него искусственные и искусно сработанные, а сравнения с полковником онсейчас не выдерживает и, пожалуй, раньше тоже не выдержал бы.

Вернулся к письмам, стал читать одно за другим, аккуратнораскрывая, а потом так же и складывая. Два раза не выдержал и пустил слезу.Захотелось увидеть Нюру немедленно, обнять, прижать к себе, остаться с ней доскончания дней. Но, подумав еще, понял, что, пожалуй, зря он сюда приехал. Неего она ждала во время войны и не его образ хранила в памяти после. Тот, когоона ждала, был гораздо лучше его и лучше вовсе не тем, что летчик илиполковник.

Чонкин глянул в окно. Солнце над речкою Тёпой стояло покавысоко, был шанс еще добежать до станции засветло. Он сложил письма, перетянулих резинкой, положил на прежнее место и посмотрел, не оставил ли каких-нибудьследов своего пребывания.

Нет, не оставил.

Надел кроссовки, положил ключ на прежнее место и двинулсяпрочь.

Но едва отошел от дома, как из-за бугра появилась она.