Сколько лет утекло, вспоминал он иногда деревню Красное иженщину, с которой жил недолго, но хорошо, однако застилалась память туманом, идалекий образ возникал в ней едва различимый, не вызывавший в душе ничего, атут вдруг накатило.

Всю ночь он ворочался, иногда коротко засыпал, и тогдаснилась ему Нюра очень явственно и отчетливо, молодая, полная, пахнущая парныммолоком. Она улыбалась ему, манила, раскинув руки и ноги. Впадая в ее объятия,он просыпался, досадовал, что явь не совпадает со сном, и сердился на себя задопущение глупого сна: Нюра сейчас, если жива, сколько же ей? Она ведь дажестарше его.

К утру он выродил мысль, с которой явился к руководителюделегации Джерри Маккормаку.

Выслушав Чонкина, Джерри ему сказал, что он свободныйчеловек, гражданин свободной страны и волен поступать, как ему вздумается.

– Но я тебе советую подумать, здесь твои действия могутнеправильно истолковать.

Они договорились, что завтра этим же поездом Чонкиндоберется до места пребывания делегации.

На станции Долгов он сошел на перрон, худощавый пожилойчеловек с обветренным, задубелым лицом, со вставными фарфоровыми зубами, вджинсах, в непромокаемой куртке, с дорожной сумкой через плечо.

На привокзальной скамейке под памятником Ленину два местныхгурмана по очереди хлебали из трехлитровой банки коричневое мутное пивоместного производства и загрызали его сушеными кильками.

– Хай! – сказал им Чонкин. – Где тут можно взять бас иличего до Красного?

На что один из гурманов сказал, что он в местном духовоморкестре играет на трубе, а бас у них Колька Жилкин, который в настоящий моментнедоступен, пребывая в полном запое.

– А тебе, батя, только бас нужен или полный оркестр? –спросил трубач.

– Ноу, – сказал Чонкин, – никакой оркестр. Мне нужно поехатьв деревню Красное.

Гурманы объяснили, что доехать до Красного в периодраспутицы практически ни на чем невозможно, кроме трактора, а трактора нет, нопешком здесь не так уж и далеко.

– Пройдешь по этой улице, дойдешь до площади Победы, тамтакой прыщ стоит. Станешь спиной к прыщу, прямо перед тобой будет райком ирайисполком, серое здание. Обогни его с правой стороны, и опять же направопойдет улица Героев-Панфиловцев, по ней дуй прямо-прямо-прямо и на конец концовдодуешь до самого Красного. Только шибко не разгоняйся, – пошутил трубач, – ато мимо проскочишь.

Дойдя до указанной площади, Чонкин увидел посредине пустойпьедестал, огороженный низким зеленым ажурным заборчиком из железного прута.Видимо, пьедестал и был тем предметом, который трубач назвал прыщом. Околопрыща на деревянной скамеечке сидела неопрятная старуха в вязаной кофте снепокрытою головой. У ног ее лежала кошелка, очевидно, с продуктами, а в рукахона держала чекушку водки, к которой время от времени и прикладывалась, бормочанечто, что было мало похоже на членораздельную речь. Если вслушаться, можнобыло разобрать отдельные слова вроде «дерьмократы», «пидарасы» и «расстрелять».Чонкину показалось, что он эту старуху где-то видел, он вгляделся в нее,напрягся и с трудом узнал в ней бывшего своего партизанского командира,неукротимую Аглаю Степановну Ревкину, которая когда-то принуждала его ксожительству. Перед райкомом КПСС висела большая Доска почета с портретами такназываемых передовиков производства, а вправо от этой доски, вдоль тропинки,называемой Аллеей Славы, стояли в ряд несколько каменных плит с выбитыми на нихименами захороненных здесь и уже забытых героев былых сражений. Среди прочихздесь был и камень, посвященный довоенному начальнику НКВД, улыбчивому капитануМиляге, который, согласно надписи на камне, якобы был здесь упокоен. На самомделе, как читателю хорошо известно, никакого Миляги здесь никогда не было, подкамнем лежали кости мерина Осоавиахима, который якобы собирался статьчеловеком. Камень, торчавший косо над этой могилой, давно покрылся зеленойплесенью и замшел. Ни профиля капитана Миляги, ни надписи на камне не быловидно, но какое-то непонятное чувство остановило здесь Чонкина и заставилопостоять полторы минуты, не больше. После чего он двинулся дальше.

Дорога на Красное и в самом деле была непролазная, но сбоку,по кромке озимого поля, тянулась тропинка, подсохшая и утрамбованная пешимнародом. Чонкин шел по ничего не напоминавшей ему местности, покуда не достигпригорка, за которым открылась панорама, и ее-то он сразу узнал. Деревня,скособоченные избы и крутой спуск к речке Тёпа.

Другие деревни, стоявшие вдоль асфальтированного шоссе инеподалеку от него, давно уж были освоены моторизованными горожанами,перестроены и приобрели вид скромно процветающих дачных поселков. В Красное же,ввиду постоянной распутицы, добирались наиболее бедные дачники без автомобилей.Они дома не скупали, за постой платили мало, оттого деревня не развивалась иосталась почти в том же виде, в каком ее покинул Чонкин, будущий мистер, осеньювоенного сорок первого года.

Спускаясь к деревне, встретил он верхового человека ввысоких сапогах, кожаных галифе, кожаной куртке и в шляпе с узкими, опущеннымик ушам полями.

– Хай! – сказал ему Чонкин. На что верховой отвечалприподнятием шляпы и словами:

– Желаю здравствовать!

– Гладышев? – удивился Чонкин. – Кузьма Матвеевич?

– Гладышев, – согласился встреченный. – Только с поправкой.Не Кузьма Матвеевич, а Геракл Кузьмич. А Кузьма Матвеевич вон там покоится, накладбище.

– Сорри! – сказал Чонкин. – Очень похожи.

– Так все говорят, – подтвердил Геракл Кузьмич,дипломированный агроном и отец небольшого семейства. – А вы моего папашу, сталобыть, лично знали?

– Встречались, – Чонкин полагал, что нет смысла объяснятьсяподробно. – А Нюра Беляшова, почтальонша, жила здесь…

– Да она и сейчас живет, вот в этой избе, – сказал ГераклКузьмич. – Только ее сейчас там нету. За хлебом ушла в Долгов.

Это сообщение опять удивило Чонкина: как это за хлебом – издеревни в город, а не наоборот? Впрочем, подумав, он вспомнил, что и сам насвоей ферме булки не печет.

Не дождавшись от Чонкина больше никаких ни вопросов, никомментариев, Геракл Гладышев сказал ему:

– Ну, бывайте здоровы!

И, приложив руку к шляпе, чмокнул губами. Лошадь поняла этотзвук правильно и понесла всадника неспешной рысью вперед.