I

Май 1890 года – последняя весна в жизни Винсента Ван Гога. Казалось, все идет для художника как нельзя лучше. Он перестал быть изгоем. Художники, которыми Винсент восхищался, выражали ответное признание и предлагали обменяться полотнами. В Брюсселе картины Ван Гога выставляли в одном ряду с работами Сезанна, Ренуара и Тулуз-Лотрека. Одна из этих картин, «Красные виноградники в Арле» (1888), была даже продана за четыреста франков. Десять его полотен были представлены в Салоне Независимых. В газете «Меркюр де Франс» влиятельный молодой критик Альбер Орье превозносил Ван Гога до небес: он утверждал, что картины художника словно выстроены из «[сверкающих] хрустальных стен», – это уже был некоторый перебор даже для Винсента.

В Овере – небольшом городке в тридцати с лишним километрах от Парижа – Ван Гог работал как черт, выдавая по одной, а то и по две картины в день. Таким плодовитым, оригинальным и смелым он не был еще никогда. Семьдесят с лишним полотен, написанных в Овере, – фиксация эмоционального переживания повседневного опыта, переведенная на язык линии и цвета, – радикально изменили возможности живописи. Ван Гог ощущал бешеный прилив сил. Приступы психического расстройства, которые не далее как в апреле грозили совершенно разрушить здоровье Винсента, чудесным образом трансформировались в поток творческой энергии, и врачи психиатрической больницы в Провансе, где художник проходил курс лечения, официально объявили, что он выздоровел. «Я чувствую себя человеком, которого внезапно и полностью покинули ночные кошмары», – писал Винсент брату Тео. Друзья, на чьих глазах художник погружался в пучину саморазрушения, радовались не меньше. Увидев одну из картин Винсента, Гоген (обычно скупой на комплименты) восторженно писал: «Вопреки своей болезни тебе впервые удалось создать настолько гармоничную работу, не пожертвовав при этом ни чувством, ни внутренней теплотой, которых требует произведение искусства».

Именно гармонии Винсенту как раз и не хватало. Вследствие биполярного расстройства и эпилепсии восторг и экзальтация то и дело сменялись у него приступами отчаяния – бывали моменты, когда ему, по его же словам, не нужно было «слишком мучить себя, чтобы выразить печаль и предельное одиночество». Но в процессе работы меланхолия рассеивалась, как утренний туман. Матери и сестре Вил (Виллемине) Ван Гог писал, что совершенно «поглощен этим безбрежным простором с пшеничными полями, тянущимися до самых холмов, бескрайними, словно океан, нежный желтый, нежный светло-зеленый, нежный лиловый цвет пашни и заросший сорняками клочок земли… и все это под небом нежнейших оттенков голубого, белого, розового и фиолетового. Я нахожусь в состоянии почти слишком спокойном, именно в таком и надо все это писать».

Несколько недель спустя Ван Гог умер от пулевого ранения, которое сам же себе и нанес. Как и можно было ожидать, последние, самые сложные для интерпретации полотна, написанные в 1890 году, – «Грозовые тучи над пшеничным полем», «Корни» и «Вороны над пшеничным полем», – выполненные в необычном формате (двойные квадраты в метр шириной), рассматривались как предсмертные записки, воплощение отчаяния, в которое впал художник, видя свои неудачи на избранном поприще. Однако подобная интерпретация означает, что мы задним числом привносим в эти полотна дополнительные смыслы, трактуем их как «крики о помощи», уподобляя страдальческим стихам старшеклассника. Вороны злорадно парят над полыхающем на жаре полем, небо темнеет – бац, и художник умер. Живопись Ван Гога к этому моменту действительно становится до рискованного насыщенной. В последнем письме к Тео, которое так и не было отправлено, Винсент пишет, что работа угрожает его жизни. Но все это мало походит на суицидальное разочарование в своих возможностях; Ван Гог уже знал: его работы совершенно преобразили два важнейших для него жанра в живописи – пейзаж и портрет. Какая бы причина ни заставила художника спустить курок 27 июля 1890 года, она могла и не иметь никакой связи с его живописью – что, естественно, не делает факт самоубийства более или менее тягостным. Ван Гог вполне мог убить себя как раз в тот момент, когда достиг в своем творчестве наивысшей точки.

II

Чем же, по его мнению, должно было стать его искусство? Все просто: Винсент Ван Гог стремился создать картину, наполненную таким же провидческим сиянием, которое когда-то давало человеку христианство. Иисус, по его словам, был «величайшим из художников» и «работал над живой плотью». Винсент хотел, чтобы современное ему искусство стало благой вестью, источником света, способным утешить и искупить грехи через экстаз созерцания. Задачу искусства следовало бы в этом случае сравнить с миссией Спасителя – оно должно было быть интуитивно понятно сирым и убогим, нищим и безграмотным, сломленным жизнью в индустриальном обществе. Беспросветный изнуряющий труд простого человека, его жизнь, больше похожую на прозябание, надо было превратить в единение с природой, откровение бесконечности на грешной земле; искусство должно было приблизиться к человеку, стать частью повседневной жизни – как витражи и алтарные картины в старом мире веры. Подобно цветным стеклам, новое искусство должно было полыхать цветом, ибо цвет знаменовал собой присутствие божественного. Чистый цвет таил в себе гениальную в своей невинности энергию искусства, создаваемого детьми, а его воплощением призваны были стать восторженные штрихи, росчерки, завитки и спирали, выполненные мастерски и в то же время безыскусные: такие мазки, которые, как нам кажется, мы могли бы нанести и сами. Обостренное восприятие художника преобразовывалось для зрителя таким образом, чтобы мы могли приобщиться к этой вселенной напряженного чувствования и наблюдения. Современная живопись должна была превратиться в проявление дружбы, визуальное объятие. «Жму руку» – такими словами Винсент обычно заканчивал свои письма брату Тео. По сути, именно так он подписывал свои работы для всех нас.

III

Винсент мог бы и не подойти к порогу этой новой Церкви – Церкви Цвета для всех людей, – не будь он столькие годы узником старой. Не то чтобы Ван Гог с самого начала отрицал величие храма искусства или храма Христа. Напротив, он всегда страстно хотел, чтобы тот и другой вновь обрели силу нести в мир высшее откровение. Если одна Церковь не оправдывала ожиданий, он обращался к другой, всегда сохраняя в сердце тревожную надежду.

Отцовский дом был для Ван Гога местом, где благочестивое рвение уживалось с унылой мрачностью. Преподобный Теодор Ван Гог, пастор небольшой кальвинистской общины в деревне Грот-Зюндерт в голландской провинции Брабант, где основную часть населения составляли католики, сам был приверженцем религиозного движения, делавшего упор на простоту и природную спонтанность. Однако Винсенту с раннего детства внушали мысль, что, будучи старшим из семерых детей, он, зачатый всего три месяца спустя после смерти первенца Ван Гогов, умершего в младенчестве, навеки останется заменой, Винсентом Виллемом вторым. Каждое воскресенье семья собиралась на церковном погосте, чтобы помолиться за упокой души того, первого Винсента.