находя себе места, по самым уединенным окрестностям города. Солнце медленно близилось к закату, когда он, наконец, остановился на пустынном берегу Сарна. Сквозь зелень и виноградные лозы белели вдали здания города. В это укромное место не доносилось ни звука, ни гула людской суеты. На зеленеющих берегах мелькали ящерицы и кузнечики. Кое-где в густой листве внезапно раздавалась песня одинокой птицы и сразу замолкала. Кругом царила глубокая тишина, но еще не тишина ночи. В воздухе все еще чувствовалась свежесть и дневное оживление, в траве копошились насекомые. На противоположном берегу белая, грациозная коза пощипывала траву, подходила к берегу и останавливалась у воды, чтобы напиться.

Апекидес стоял у реки, задумчиво поглядывая на волны, как вдруг возле него раздался лай собаки.

– Молчи, бедный дружище, – проговорил чей-то голос поблизости, – незнакомец не сделает вреда твоему господину.

Новообращенный узнал этот голос и, обернувшись, увидал таинственного старика, которого он видел на сборище назареян.

Старик сидел на камне, обросшем мохом, возле него лежал посох и сумка. У ног его свернулась небольшая мохнатая собачка, его спутница во многих опасных странствиях.

Один вид этого старика был бальзамом для измученной души новообращенного. Он подошел к нему и, попросив благословения, сел с ним рядом.

– Ты уже собрался в дорогу, отец мой? – сказал юноша. – Ты покидаешь нас?

– Сын мой, – отвечал старик, – не много дней осталось мне прожить на этом свете, и я пользуюсь ими, как мне подобает, странствуя с места на место, укрепляя тех, кто собирается во имя Господне, всюду проповедуя славу Сына Божия, явившуюся рабу Его.

– Говорят, ты сам видел Христа?

– Да, и Он воскресил меня из мертвых. Знай же, юный прозелит, обращенный в новую веру. В далекой Иудее, в городе Наине жила вдова, смиренная душой и с сокрушенным сердцем. Единственным звеном, привязывавшим ее к жизни, был сын, которого она любила нежной, грустной любовью, ибо он напоминал ей умершего мужа. И этот сын умер. Посох, служивший ей опорой, был сломан. Елей иссяк в сосуде вдовы. Мертвеца положили в гроб, но когда его проносили близ городских ворот, где собралась толпа народу, вопли вдруг замолкли, так как в эту минуту проходил мимо Сын Божий. Мать, следовавшая за гробом, тихо плакала, и всякий, кто смотрел на нее, видел, что сердце ее разбито. И Господь сжалился над нею, прикоснулся к гробу и сказал: «Говорю тебе, встань!» Мертвец ожил и взглянул в лицо Господа. О! Какое спокойное, торжественное чело, какая несказанная улыбка, какое печальное, изможденное заботами лицо, освещенное Божественной добротой! Оно рассеяло тень могилы! Я встал, я заговорил, я ожил, я очутился в объятиях матери… Да, я воскрес из мертвых! Народ поднял крик восторга, погребальные рожки зазвучали ликующей песнью. Отовсюду слышались восклицания: «Господь посетил народ свой!» Но я ничего не слышал, ничего не чувствовал и не видел, кроме лица Спасителя!

Старик замолк, глубоко взволнованный. Юноша почувствовал, что кровь его стынет и волосы подымаются дыбом, – он видел перед собой человека, познавшего тайну смерти!

– До тех пор, – продолжал сын вдовы, – я был таким же, как и все люди: легкомысленным, ни о чем другом не помышляющим, как о любви и наслаждениях. Мало того, я чуть не увлекся темными учениями саддукеев! Но восстав из мертвых, пробудившись от страшных снов, тайну которых уста мои не дерзают открыть, возвращенный на землю, чтобы свидетельствовать о могуществе Небес, снова ставший смертным в доказательство бессмертия, я стал совсем другим человеком. О, злосчастный погибший Иерусалим! Того, Кто дал мне жизнь, я видел преданным на страшные муки и позорную смерть! В несметной толпе я видел сияние, остановившееся и сверкавшее над крестом. Я слышал вопли черни, – я кричал, бесновался, угрожал, но никто не обращал на меня внимания. Меня затерли в сутолоке, голос мой был заглушен ревом нескольких тысяч народу. Но даже и тогда, в моем горе и среди Его мучений, мне казалось, что очи Богочеловека ищут моих очей, на устах Его мелькала улыбка, в знак того, что Он покорил смерть, эта улыбка заставила меня умолкнуть, и я успокоился. Что для Него смерть, когда Он извлек меня из могилы? Косые лучи солнца озаряли Его бледные, мощные черты – и вдруг потухли. Тьма пала на землю. Как долго она продолжалась, не знаю. Сквозь мрак раздался резкий, страшный крик!.. И все замолкло.

Но как описать ужасы этой ночи? Я бродил по городу, земля колебалась у меня под ногами, дома сотрясались до основания, живых людей не видно было на улицах, зато мертвецы встали из гроба. Во мраке я видел, как скользили темные, страшные призраки в саванах, скорбь, ужас и угроза выражались на их неподвижных устах и в тусклых глазах. Они задевали меня, смотрели на меня, своего бывшего брата, и кивали мне головами, как знакомому; они восстали, чтобы сказать живым, что мертвые могут воскреснуть!..

Снова старик остановился и затем продолжал уже более спокойным тоном:

– С этой ночи я оставил все земные помыслы и задался единственной целью – служить Ему. В качестве странника и проповедника я обошел самые отдаленные страны земли, всюду провозглашая Его божественную славу и обращая новых учеников в Его веру. Я являюсь, как ветер, и, как ветер, исчезаю. Подобно ветру я сею семена, обогащающие мир.

Сын мой, мы больше не увидимся с тобой. Не забудь этого часа. Что значит пышность и наслаждения земные? Жизнь светит не надолго. Как светильник, она горит и угасает. Но свет души – это звезда, сияющая вечно в лоне беспредельного пространства…

Затем беседа их коснулась общих великих истин бессмертия. Это успокоило и возвысило душу юного неофита, который все еще не мог отрешиться от призраков прежней веры, так недавно покинутой им, он, словно узник, вырвавшийся на волю, вдыхал в себя чистый воздух. Существовала резкая, определенная разница между христианством старика и христианством Олинтия, первое было мягче, кротче, божественнее. Суровый героизм Олинтия отличался какой-то порывистостью и нетерпимостью, это было необходимо для роли, которую он призван был играть. Словом, Олинтий олицетворял собою мужество мученика, а не милосердие святого. Он ободрял, подстрекал, укреплял, вместо того, чтобы успокаивать и смягчать душу, тогда как сердце божественного старца было все преисполнено любви. Улыбка Господа очистила его от земных, грубых страстей и соединила в нем с энергией героя кротость младенца.

– Ну а теперь, – молвил старец, вставая, между тем как последние лучи солнца потухали на западе, – теперь в прохладе сумерек я намерен продолжать свой путь к Риму императоров. Там еще есть