— Констанция! — завопил я и втащил ее в комнату.

— А ты думал кто?

— Но я же был на твоих похоронах!

— Я тоже. Совсем как в «Томе Сойере», черт побери! Ну исборище же олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надоехать!

Констанция завела мотор старого подержанного «форда» иуказала мне на незастегнутую ширинку.

Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:

— Надо же! Ты жива!

— Забудь о похоронах и утри сопли. — Констанцияулыбнулась пустой дороге, бегущей нам навстречу. — Святый Боже! Всехобвела вокруг пальца!

— Но зачем?

— Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночьюпрочесывал песок у меня под окном.

— А ты не писала ему? Не звала?

— Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!

Она остановила «форд» на задах своего запертого арабскогозамка, закурила сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.

— Все спокойно?

— Он больше не вернется, Констанция.

— Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когдачеловеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому жеказалось, что я знаю, кто это.

— Ты догадалась правильно.

— Ну вот я и решила покончить со всем этим раз инавсегда. Запасла продукты в бунгало, к югу отсюда, и поставила там этот«форд», а сама вернулась.

Выскочив из машины, она потащила меня к задней двери дома.

— Я зажгла все лампы, включила музыку, приготовила столс закусками, распахнула все двери и окна настежь и, когда в тот вечер онпоявился, промчалась мимо него, крича: «Спорим, что обгоню! Плывем доКаталины!» И бросилась в море. Он так обалдел, что не поплыл следом, а если ипоплыл, то сделал два-три гребка и повернул назад. А я отплыла на двести ярдови легла на спину. Еще целых полчаса я видела его на берегу — поди, ждал, что явернусь, а потом повернулся и дал деру. Наверно, перепугался до смерти. А япоплыла к югу, вышла с прибоем к моему бунгало неподалеку от Плайя-дель-Рей,взяла бутылку шампанского и бутерброд с ветчиной и уселась на крылечке. Давнотак отлично себя не чувствовала! Ну и пряталась там до сих пор. Ты уж прости,малыш, что заставила тебя поволноваться. Ты-то в порядке? Поцелуй меня. На этофиз-подготовки не требуется.

Она поцеловала меня, мы прошли через дом к парадной двери,выходящей на берег, и открыли ее навстречу ветру — пусть раздувает занавеси ипосыпает песком плитки пола.

— Господи, неужели я здесь жила? — подивиласьКонстанция. — Я чувствую себя собственным привидением, которое вернулосьвзглянуть на свой дом. Все это уже не мое. Ты замечал когда-нибудь — есливозвращаешься домой после каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятсяна тебя, как брошенные кошки? Ты для них уже умер. Чувствуешь? Не дом, а морг!

Мы прошлись по комнатам. Белели чехлы на мебели, наброшенныеот пыли, а ветер, словно его потревожили, никак не мог угомониться.

Констанция высунулась из дверей и крикнула:

— Так-то, сукин ты сын! Выкуси!

Она обернулась:

— Найди-ка еще шампанского и запри все! У меня от этогосклепа мороз по коже! Поехали!

Только пустой дом и пустой берег наблюдали за нашимотъездом.

— Ну как тебе? Нравится? — старалась перекричатьветер Констанция Реттиген. Она опустила верх «форда», мы мчались сквозьструящуюся навстречу теплую, с прохладцей, ночь, и волосы у нас развевались.

Мы подъехали к высокой песчаной перемычке уполуразвалившегося причала, остановились перед маленьким бунгало, и Констанция,выскочив из машины, стащила с себя все, кроме трусов и лифчика. На песке передбунгало тлели остатки маленького костра. Подбросив туда бумаги и щепок,Констанция дождалась, чтобы костер разгорелся, и сунула в него вилки ссосисками, а сама, сев рядом со мной и барабаня меня по коленям, как молодаяобезьянка, ерошила мне волосы и потягивала шампанское.

— Видишь там, в воде, обломки бревен? Это все, чтоосталось от «Бриллиантового пирса». На нем устраивали танцы. В восемнадцатомгоду там сиживал за столиком Чарли Чаплин, а с ним Д. У. Гриффит[141].А в дальнем конце мы с Десмондом Тейлором. Впрочем, к чему вспоминать? Смотри,рот не обожги! Ешь!

Внезапно она замолчала и посмотрела на север.

— Они нас не выследили? Они, или он, или сколько ихтам? Они нас не заметили? Мы в безопасности? Навсегда?

— Навсегда, — сказал я.

Соленый ветер раздувал костер. Искры, разлетаясь, отражалисьв зеленых глазах Констанции Реттиген. Я отвел взгляд.

— Мне надо еще кое-что сделать.

— Что?

— Завтра, часов в пять, пойду размораживать у Фаннихолодильник.

Констанция перестала пить и нахмурилась.

— Чего ради?

Пришлось мне выдумать причину, чтобы не портить ей эту ночьс шампанским.

— У меня был друг — художник Стритер Блэр, каждую осеньон получал на местных ярмарках голубую ленту — приз за хлеб собственногоизготовления. Когда он умер, в его холодильнике нашли шесть караваев. И одинего жена дала мне. Целую неделю я отрезал от него по кусочку, мазал маслом и ел— кусок утром, кусок вечером. И мне было хорошо — можно ли придумать лучшийспособ проститься с замечательным человеком? Когда я съел последний кусок, мойдруг умер для меня навсегда. Наверно, поэтому мне хочется забрать все Фанниныджемы и майонезы. Понятно?

Но Констанция насторожилась.

— Понятно, — сказала она в конце концов. Я вышибпробку из очередной бутылки.

— За что пьем?

— За мой нос, — сказал я. — Наконец-то яизбавился от проклятого насморка. Шесть коробок бумажных платков извел. За мойнос!

— За твой длинный красивый нос! — подхватилаКонстанция и залпом выпила шампанское.

Этой ночью мы спали на песке, ничего не опасаясь, хотя вдвух милях от нас цветочные гирлянды все еще тыкались в берег рядом с бывшимпристанищем покойной Констанции Реттиген, а в трех милях к югу улыбалось в моемдоме пианино Кэла и старенькая пишущая машинка ждала, когда я вернусь спасатьЗемлю от нашествия марсиан на одной странице и Марс от землян — на другой.