— Ну, у тебя земли поменьше, Хорри, — сказал ГэретДавис, явно наслаждаясь рассыпчатым, тающим во рту пирогом великой на этомастерицы миссис Смит; никакие невзгоды не отнимут надолго аппетит у жителяавстралийских равнин, ему надо солидно есть, чтобы хватило сил выстоять. —А я потерял, думаю, половину пастбищ и, что еще хуже, примерно две трети овец.Помогите нам вашими молитвами, святой отец.

— Да-а, — подхватил старик Энгус, — мне нетак лихо пришлось, нашему дружку Хорри куда хуже, и Гарри тоже, а все равнолихо, святой отец. У меня шестьдесят тысяч акров пожаром слизнуло и половиныовечек нет как нет. В этакую пору, бывает, и подумаешь: зря, мол, я парнишкойудрал со Ская.

Отец Ральф улыбнулся.

— Это проходит, сами знаете, Энгус. Вы покинули островСкай по той же причине, что я покинул Кланамару. Вам там стало тесно.

— Что верно, то верно. От вереска жару куда меньше, чемот эвкалипта, а, святой отец?

Странные это будут похороны, думал отец Ральф, глядя вокруг;без женщин, кроме здешних, дрохедских, ведь из соседей приехали только мужчины.

Когда миссис Смит раздела и обсушила Фиону и уложила впостель, которую прежде Фиа делила с Пэдди, Ральф хотел дать вдове солиднуюдозу снотворного; Фиа наотрез отказалась его выпить, она неудержимо рыдала, итогда отец Ральф безжалостно зажал ей нос и силой заставил проглотитьлекарство. Удивительно, он никак не думал, что эта женщина может потерятьсамообладание. Лекарство подействовало быстро, ведь она сутки ничего не ела.Она забылась крепким сном, и отец Ральф вздохнул свободнее.

О каждом шаге Мэгги ему было известно; теперь она в кухне,помогает миссис Смит готовить для всех еду. Братья спят, они вконец измучились,едва хватило сил сбросить мокрую одежду. И когда Кэт с Минни отбыли свое вопустелом неосвещенном строении, читая молитвы над покойниками, как требуетобычай, их сменили Гэрет Дэвис и его сын Инек; остальные распределили междусобой время наперед, по часу на каждую пару, и продолжали есть и разговаривать.

Никто из сыновей не пошел к старшим в малую столовую. Всесобрались на кухне, словно в помощь миссис Смит, а на самом деле — чтобы видетьМэгги. Поняв это, отец Ральф ощутил разом и досаду и облегчение. Что ж, кого-тоиз этих молодых людей ей придется выбрать себе в мужья, этого не миновать.Инеку Дэвису двадцать девять, за темные волосы и черные, как угли, глаза егопрозвали черным валлийцем, он очень хорош собой; Лайему О'Року двадцать шесть,его брат Рори годом моложе, оба светловолосые и голубоглазые; Коннор Кармайклстарше всех, ему тридцать два, он как две капли воды схож со своей сестрой —тоже красив несколько вызывающей красотой; из всей этой компании отцу Ральфубольше по душе Аластер, внук старика Энгуса, он ближе к Мэгги по возрасту —всего двадцать четыре, очень милый юноша, у него, как у деда, чудесные синиеглаза истинного шотландца, а волосы уже седеют, это у них семейное. Пусть онавлюбится в которого-нибудь из них и выйдет замуж и пусть у них будут дети, ейтак хочется детей. Боже мой, Боже, пошли мне эту милость, и я с радостью станутерпеть боль своей любви к ней, с радостью…

Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокругдомовой часовни оставались пусты. Те цветы, что уцелели в чудовищной жаре двумяднями раньше, сбил наземь дождь, и они распластались в грязи, словно мертвыемотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все устали, безмерноустали. Устали и те, кто протащился десятки миль по бездорожью, чтобы выразитьдобрые чувства, какие они питали к Пэдди; устали те, кто привез тела погибших,и те, что выбивались из сил за стряпней и уборкой; страшно устал и отец Ральф,и двигался точно во сне, и старался не видеть, как осунулось, померкло лицоФионы, какая смесь скорби и гнева на лице Мэгги, как, подавленные общим горем,жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги…

Он не стал произносить надгробную речь: немногие, ноискренние и трогательные слова сказал от всех собравшихся Мартин Кинг, и отецРальф тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и епитрахильон, разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый священник, несущий кому-либопомощь и утешение, берет их с собою, однако необходимого облачения у него небыло при себе и не осталось в Большом доме. Но старик Энгус по дороге побывал уджиленбоунского священника и, обернув в клеенку и привязав к седлу, привезтраурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец Ральф стоял, какподобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и стучал двумяэтажами выше по железной кровле.

Потом они вышли под этот беспросветный ливень и по лугу,побуревшему, опаленному дыханием пожара, направились к маленькому кладбищу вбелой ограде. На этот раз люди с готовностью подставляли плечи под простыесамодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи, дождь бил в лицо,и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца унылопозвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.

А потом все кончилось. Пустились в обратный путь соседи,сутулясь в седлах под дождем в своих плащах, кто — поглощенный невеселымимыслями о грозящем разорении, кто — благодаря Бога, что избегнул смерти и огня.Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он несможет уехать.

Он пришел к Фионе, она молча сидела за письменным столом, бессильноуронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.

— Выдержите, Фиа? — спросил он и сел напротив,чтобы видеть ее лицо.

Она посмотрела на него — безмолвная, угасшая душа, и емустало страшно, на миг он закрыл глаза.

— Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и уменя остались пять сыновей… даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй,Фрэнка считать не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за негоблагодарна, для меня такое утешение знать, что кто-то присматривает за ним,хоть немного облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было егоувидеть!

Она точно маяк, подумал отец Ральф, — такая вспышкагоря всякий раз, как мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку… эточувство слишком сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка — и опятьнадолго ни проблеска.

— Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.

— Да, о чем? — Она снова угасла.

— Вы меня слушаете? — спросил он резко, егосильней прежнего охватила тревога, внезапный страх.

Долгую минуту ему казалось — она так замкнулась в себе, чтоего резкость не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы еедрогнули.

— Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный мойФрэнк! — простонала она.

И тут же снова зажала себя, точно в железные тиски, словно решилас каждым разом дольше оставаться во тьме, чтобы свет истощился и уже невспыхивал в ней до конца жизни.