— Там было очень худо, друг мой? — продолжалархиепископ, неторопливо поглаживая белой рукой с перстнем шелковистую спинумурлычущей абиссинской кошки.

— Ужасно, ваше высокопреосвященство.

— Вы сильно привязаны к этим людям?

— Да.

— И вы равно любите всех или кого-то больше, кого-томеньше?

Но отец Ральф в коварстве ничуть не уступал прелату идостаточно долго служил под его началом, чтобы изучить ход его мыслей. И налукавый вопрос он ответил обманчивой прямотой — уловка эта, как он успелубедиться, мгновенно успокаивала подозрения его высокопреосвященства. Этоттонкий изощренный ум не догадывался, что видимая откровенность может оказатьсякуда лживее любой уклончивости.

— Да, я люблю их всех, но, как вы справедливо заметили,одних больше, других меньше. Больше всех люблю дочь, Мэгги. Я всегда чувствовалособую ответственность за нее, потому что в семье на первом месте сыновья, а одевушке там никто и не думает.

— Сколько лет этой Мэгги?

— Право, точно не знаю. Пожалуй, что-то около двадцати.Но я взял с матери слово хоть ненадолго оторваться от счетов и конторских книги позаботиться, чтобы дочь иногда бывала на танцах и встречалась с молодымилюдьми. Если она застрянет в Дрохеде, вся ее жизнь так и пройдет понапрасну, иэто будет слишком обидно.

Он не сказал ни слова не правды; безошибочным чутьемархиепископ сразу это распознал. Хотя он был всего тремя годами старше своегосекретаря, его духовная карьера не страдала от помех и перерывов, как у Ральфаде Брикассара, и во многих отношениях он себя чувствовал безмерно старым, такимстарым Ральф не станет никогда; если очень рано тобою завладел Ватикан, он вкаком-то смысле подтачивает твои жизненные силы, а в Ральфе жизненные силы бьютчерез край.

Все еще настороженный, хотя и несколько успокоенный, прелатпродолжал присматриваться к секретарю и вновь занялся увлекательной игрой,разгадывая, что же движет Ральфом де Брикассаром. Поначалу он не сомневался,что обнаружит в этом человеке не одну, так другую чисто плотскую слабость.Такой изумительный красавец с такой великолепной фигурой не мог не вызыватьмножества желаний, едва ли возможно о них не ведать и сохранять чистоту.Постепенно архиепископ убедился, что был наполовину прав: неведением отец Ральфбезусловно не страдает, и однако, в чистоте его нет сомнений. Стало быть, чегобы он ни жаждал, влекут его не плотские утехи. Прелат сталкивал его с искуснымии неотразимыми гомосексуалистами — быть может, его слабость в этом? — нонапрасно. Следил за ним, когда тот бывал в обществе самых прекрасныхженщин, — но напрасно. Ни проблеска страсти или хотя бы интереса, а ведьон никак не мог в те минуты подозревать, что за ним следят. Ибо архиепископдалеко не всегда следил собственными глазами, а соглядатаев подыскивал не черезсекретаря.

И он начал думать, что слабость отца Ральфа — в честолюбии,слишком горд этот пастырь своим саном; такие грани личности прелат понимал, они сам не чужд был честолюбия. Как все великие и навеки себя утверждающиеустановления, католическая церковь всегда найдет место и применение длячеловека честолюбивого. По слухам, преподобный Ральф обманом лишил семью Клири,которую он якобы так нежно любит, львиной доли ее законного наследства. Еслиэто верно, человека с такими способностями нельзя упускать. А как вспыхнули этивеликолепные синие глаза при упоминании о Риме! Пожалуй, пора попробовать еще идругой ход… И прелат словно бы лениво двинул словесную пешку, но глаза егосмотрели из-под тяжелых век зорко, испытующе.

— Пока вы были в отъезде, Ральф, я получил известия изВатикана, — сказал он и слегка отстранил лежащую на коленях кошку. —Ты слишком эгоистична, моя Царица Савская, у меня затекли ноги.

— Вот как? — отозвался отец Ральф; он обмяк вкресле, глаза сами закрывались от усталости.

— Да, вы можете пойти лечь, но сначала послушайтеновость. Недавно я послал его святейшеству Папе личное и секретное письмо исегодня получил ответ от моего друга кардинала Монтеверди… любопытно, непотомок ли он композитора эпохи Возрождения? Почему-то при встрече я всегдазабываю его спросить. Да ну же. Царица Савская, неужели от удовольствиянепременно надо впиваться в меня когтями?

— Я вас слушаю, ваше высокопреосвященство, я еще незаснул, — с улыбкой заметил отец Ральф. — Не удивительно, что вы таклюбите кошек. Вы и сами развлекаетесь по-кошачьи, играя своей жертвой. —Он прищелкнул пальцами:

— Поди сюда, киса, оставь его! Он недобрый!

Кошка мигом соскочила с колен, обтянутых лиловой сутаной,осторожно прыгнула на колени де Брикассара и замерла, подергивая хвостом, изумленнопринюхалась: непривычно пахло лошадью и дорожной грязью. Синие глаза Ральфаулыбались навстречу карим глазам прелата — и те и другие смотрели из-подполуопущенных век зорко, настороженно.

— Как вам это удается? — настойчиво спросилархиепископ. — Кошки никогда не идут ни на чей зов, а моя Царица Савскаяидет к вам, как будто вы ей предлагаете икру и валерьянку. Неблагодарноеживотное.

— Я жду, ваше высокопреосвященство.

— И наказываете меня за ожидание, отнимая мою кошку.Ладно, вы выиграли, сдаюсь. Случалось вам когда-нибудь проигрывать? Это оченьинтересно. Так вот, вас надо поздравить, дорогой мой Ральф. Вам предстоитносить митру и ризы, и вас будут величать владыкой епископом де Брикассаром.

К великому удовольствию прелата, синие глаза его собеседникараспахнулись во всю ширь. На сей раз отец Ральф и не пытался скрывать и таитьистинные свои чувства. Он так и сиял от радости.

Поразительно, как быстро земля залечивает раны; уже черезнеделю сквозь слой липкой грязи пробились тонкие зеленые травинки, а через двамесяца зазеленели первой листвой обожженные деревья. Потому-то стойки ивыносливы люди на этой земле — она не позволяет им быть иными; малодушные, необладающие неистовым, непреклонным упорством, недолго продержатся на ВеликомСеверо-Западе. Но пройдут годы и годы, прежде чем сгладятся шрамы. Многие слоикоры нарастут и отпадут клочьями, прежде чем стволы эвкалиптов снова обретутпрежний цвет, белый, серый или красный, а какая-то часть деревьев так и не воспрянет,они навсегда останутся черными, мертвыми. И еще много лет на равнинах там и сямбудут медленно рассыпаться их скелеты; под слоем пыли, под топочущими копытцамиих вберет в себя покров земли, сотканный временем. И надолго остались ведущиена запад глубокие колеи, которыми прорезали размокшую почву Дрохеды краясамодельного катафалка, — путники, знающие о том, что здесь случилось,показывали эти следы другим путникам, кто ничего не знал, и понемногу вплелиэту скорбную повесть в другие легенды черноземной равнины.