Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая.Потом сказала:

— Да, отец Ральф, я вас слушаю.

— Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть еще идочь, вы об этом забыли?

Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.

— О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Простонапоминание о боли, младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же,что и ты, тянуть ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Ястараюсь забыть, что у меня есть дочь, а если думаю о ней, то думаю тоже как осыне. О сыновьях — вот о ком никогда не забывает мать.

— Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды виделваши слезы.

— И никогда больше не увидите, со слезами япокончила. — Она вздрогнула всем телом. — Знаете, что я вам скажу,отец Ральф? Только два дня назад я поняла, как я любила Пэдди, но это открытие,как все в моей жизни, пришло слишком поздно. Слишком поздно и для него, и дляменя. Знали бы вы, до чего это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать,как я его любила! Не дай Бог никому испытать такое!

Он отвернулся, чтоб не видеть ее искаженного, словно подпыткой, лица, дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе времяразобраться в загадке, имя которой — Фиа.

— Никому и никогда не испытать чужую боль, каждомусуждена своя, — сказал он.

Она сурово усмехнулась краем губ.

— Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидоватьтут нечему, но моя боль принадлежит только мне.

— Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?

— Пожалуйста.

— Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей надобывать на танцах, встречаться с молодыми людьми, пусть она подумает озамужестве, о собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели нанее все эти молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже придругих, не столь печальных, обстоятельствах.

— Будь по-вашему, отец Ральф.

Он вздохнул и оставил ее, а она все смотрела, не видя, насвои худые бескровные руки.

Мэгги проводила его до конюшни, там гнедой меринджиленбоунского трактирщика двое суток до отвала кормился сеном с отрубями,словно в каком-то лошадином раю. Отец Ральф кинул ему на спину потертоетрактирщиково седло, наклонился и стал затягивать подпругу, а Мэгги, прислоняськ тюку с соломой, следила за ним глазами. Но вот он кончил и выпрямился.

— Смотрите, что я нашла, святой отец, — сказалтогда Мэгги и протянула руку, на ладони у нее лежала бледная розовато-пепельнаяроза. — Только она одна и расцвела. Я ее нашла на задворках, там есть кустпод опорами цистерны. Наверно, во время пожара он был заслонен от жары, а потомукрыт от дождя. Вот я и сорвала ее для вас. Это вам на память обо мне.

Он протянул руку — рука чуть дрогнула, постоял минуту, глядяна полураскрывшийся цветок на ладони.

— Мэгги, никакие напоминания о тебе мне не нужны нитеперь, ни впредь. Ты всегда со мной и сама это знаешь. Мне все равно не скрытьэто от тебя, правда?

— Но иногда все-таки хорошо, если памятку и потрогатьможно, — настаивала Мэгги. — Достанете ее, посмотрите — и онанапомнит вам такое, о чем вы иначе можете и позабыть. Пожалуйста, возьмите,святой отец.

— Меня зовут Ральф, — сказал он.

Открыл маленький саквояж, в котором возил все необходимоесвященнику, и достал молитвенник в дорогом перламутровом переплете. Его отец,давно уже покойный, подарил ему этот молитвенник, когда Ральф принял сан,долгих тринадцать лет тому назад. Страницы раскрылись там, где лежала закладка— широкая лента плотного белого шелка; он перевернул еще несколько страниц,вложил между ними цветок и закрыл книгу. — Видно, и тебе хочется иметькакую-нибудь памятку от меня, Мэгги, я правильно понял?

— Да.

— Я ничего такого тебе не дам. Я хочу, чтобы ты менязабыла, чтобы посмотрела вокруг и нашла себе хорошего, доброго мужа, и пусть утебя будут дети, ты всегда так хотела детей. Ты рождена быть матерью. В твоембудущем мне места нет, оставь эти мысли. Я никогда не сниму с себя сан и радитебя самой скажу тебе прямо и честно: я и не хочу снимать с себя сан, потомучто не люблю тебя той любовью, какой полюбит муж, пойми это. Забудь меня,Мэгги!

— И вы не поцелуете меня на прощанье? Вместо ответа онвскочил на гнедого, шагом пустил его к выходу из конюшни и, уже сидя в седле,нахлобучил старую фетровую шляпу трактирщика. На миг оглянулся, блеснул синимиглазами, потом лошадь вышла под дождь и, скользя копытами, нехотя побрела поразмокшей дороге к Джилли. Мэгги не сделала ни шагу вслед, так и осталась вполутемной сырой конюшне, пропахшей сеном и конским навозом; и ей вспомнилсятот сарай в Новой Зеландии и Фрэнк.

Спустя тридцать часов де Брикассар вошел к папскому легату,пересек комнату, поцеловал кольцо на руке своего духовного отца и усталоопустился в кресло. Только ощутив на себе взгляд прекрасных всезнающих глаз, онпонял, как странен он сейчас, должно быть, с виду и отчего, едва он сошел споезда на Центральном вокзале, люди смотрели на него с изумлением. Он совсемзабыл про чемодан, оставленный в Джилли у преподобного Уотти Томаса, впоследнюю минуту вскочил на ночной почтовый поезд и в нетопленом вагоне проехалшестьсот миль в одной рубашке, бриджах и сапогах для верховой езды, промокшийнасквозь, даже не замечая холода. Теперь он оглядел себя, виновато усмехнулся иподнял глаза на архиепископа.

— Простите, ваше высокопреосвященство. Столько всегослучилось, что я совсем не подумал, как странно выгляжу.

— Не стоит извиняться, Ральф. — В отличие отсвоего предшественника, легат предпочитал называть своего секретаря просто поимени. — По-моему, выглядите вы весьма романтично и лихо. Только немножконе похожи на духовное лицо, не правда ли?

— Да, конечно, обличье слишком светское. А что доромантичности и лихости, ваше высокопреосвященство, просто вы не привыкли квиду самой обыденной одежды в наших краях.

— Дорогой мой Ральф, вздумай вы облачиться в рубище ипосыпать главу пеплом, вы все равно умудрились бы выглядеть лихо и романтично!Но костюм для верховой езды вам, право же, очень к лицу. Почти так же, каксутана, и не тратьте слов понапрасну, уверяя меня, будто вы не знаете, что онвам больше идет, чем черное пастырское одеяние. Вам присуще совсем особенноеизящество движений, и вы сохранили прекрасную фигуру; думаю, и навсегдасохраните. И еще я думаю взять вас с собой, когда меня отзовут в Рим.Презабавно будет наблюдать, какое впечатление вы произведете на нашихкоротеньких и толстых итальянских прелатов. Этакий красивый гибкий кот средиперепуганных жирных голубей.

Рим! Отец Ральф выпрямился в кресле.