листы с туго затянутыми, точно ремнями, жилками и вдыхал их молодой зелёный запах; ковырялся веточкой в ухе, и она так сладко чесала, на зависть задней лапе, что он посапывал, весь дрожа и крепко жмурясь.

– Кислятина! – попробовав на зуб ягоду, прокричал Репрев с комичной жалобой, морщась. – Водянистая, вязкая и почему-то чёрная.

– А Алатар одобрил? – спросила Агния со слепой улыбкой. – Ты же помнишь, что, пока Алатар не даст добро, мы ничего в рот не кладём?

– Мне этот тигр не указ, – проурчал Репрев. – Пусть сам следует своим правилам, а у меня своя голова на плечах. Ещё чего – одобрения у него спросить!

– А кто недавно чуть не съел все наши запасы манки? Сам бы тогда ловил рыбу, а не просил Алатара.

Репрев насупился, но ничего не ответил.

– А ежевика и должна быть чёрной, – рассмеялась Агния. – Сорви ту, что обласкало солнце, – улыбнулась она, – ту, что растет выше других. Да, да, вот эту!

Недоверчиво поглядывая на крупную, высоко висящую ягоду, он слизнул её, и ежевичные бусинки рассыпались кисленькой сладостью на языке.

– Ну да, эта повкуснее, – сказал Репрев, облизнувшись.

– Повкуснее? – подняла бровь Агния и покачала головой.

Потом совершенно неожиданно шаловливо рассмеялась и бросилась к реке по траве босиком; она бежала по холодной глине, треща хвостом по камышам, Репрев рванул за ней.

– Ответь мне, реченька! – пронзительно кричала она реке с проскальзывающей иронией в голосе. – Что ты прячешь под тёмными складками песка там, на дне? Высохни, но открой мне тайну! – звенящий голосок Агнии потух, она еле сдерживала смех. – «В тебе онемел в камне предсмертный вздох первобытной твари с проворными лапками и жёстким панцирем, а далёкую песчинку задевала плавником рыба, словно закованная в железо, громадная – сама себе кочующий остров…»

– Снова этот поэтишка! – воскликнул Репрев, тяжело дыша. – И в Коридоре покоя не даёт.

– Ты не любишь его, а Умбра от него без ума, – криво усмехнулась Агния и заговорила протяжно: – Молодой поэт с Аполитны, Паэлио, своими мыслями именует недосказанные артифексом явления мира, примеряя на себя образ творца – артифекса. В своей поэме в прозе он в искромётной, подчас гротескной, форме, балансируя на тонкой грани хулы и почитания, даже – боязни артифекса нашего, рассуждает как о зарождении жизни в колыбели Вселенной, так и о конце всего.

– Да, я помню, это какой-то критик-недоучка написал позади этой жалкой книжонки. А я, Агния, презираю мечтателей, таких, как твой поэтишка. Потому что не ищу утешения никогда и ни у кого, а мечтатели ищут и находят его в своих мечтаниях. Я тебе так скажу: если и мечтать, то о чём-то приземлённом, достижимом – о сильфиях там или о своём гнёздышке. Наш мир устроен до тошноты примитивно: есть смерть, есть жизнь, а между ними – делай, что хочешь, и ни о чём не жалей!.. О, а вот ещё один мечтатель!

К ним присоединились Астра и Умбра. Умбриэль, услышав, что читают его любимую книжку, попросил Агнию почитать ещё.

– «Артифекс под плащом с подбоем из нежного пуха – жира, омываемый тёплым, алым светом, разматывал клубки сосудов и, сложив пальцы в щепоть, шил без иглы, не ведая усталости. Из сырых, сияющих тихим светом комьев белого песка лепил кости: нежно выдавливал впадины и ямки, щипал отростки, а потом крепил к ним уголки трепетных мышц, прихлопывая рукой творца».

– А как называется книга? – полюбопытствовал Астра.

– Ты что, не читал? – изумилась Агния. Астра устыдился. – Шуточная поэма гиены-феликефала Паэлио «Артифекс снёс яичко». Не разочаровывай меня, Астра! Обязательно прочти. Или вот: «Артифекс свернулся в крохотную, меньше горчичного зёрнышка, точку и, накопив силы в покое, произнёс слова любви, теплом их расплавляя тьму, чёрную льдину, у которой тридцать шесть граней. И раскрылись его животворные силы. Разметал артифекс пращуры жизни – незримые шаровые хрящи, остовы мира, – вечно кружиться им, пока место артифекса не займёт другой. И надо помнить нам: каждый побывает на месте артифекса.

Расправляя колыхания тепла, качался артифекс в колыбели, а иные колыхания притягивал к себе, и из них сотворил звёзды. А звёзды своими хвостами собирали святой сор в кольца, а из колец вил планеты». Красиво, не правда ли? – спросила Агния. – «Развернулись в морях листками первые твари – тела их были податливы на прикосновения, как сырая глина, из которой они родились. И на телах их застыли гребни шумящих волн. Камни, целованные самим артифексом, сонно шуршали в песке; кружились, теснясь, прозрачные лунные круги, и бледные сферы выскальзывали, дрожа, из мощных потоков. Длинные тонкие пальцы водорослей, зажимая луч ещё молочного солнца, неспешно мешали шипучую пену».

– А, это оттуда, что «первое рождение не было так прекрасно, как первый вздох»? – вспомнил Астра. – Тогда читал, но давно. Только никогда не понимал, почему его поэму в прозе называют шуточной? Ведь в ней нет ничего смешного.

– А ты перечитай внимательно, – прищурилась Агния.

Ближе к полудню солнце в томной усталости от самого себя привалилось к небу, и Умбра захотел искупаться.

– Агния, можно мне, ну, можно? Пожалуйста! – умолял её Умбра.

Но Агния была непреклонна:

– Нет, это исключено! Даже думать забудь. Ты можешь пораниться.

– Да ладно тебе, Агния, обо что Умбра может пораниться в реке? – заступился за него Астра. – Позволь ему, не лишай его простых детских радостей, особенно в такое время.

– Если бы я ему всё позволяла, – строго начала она, – он не дожил бы и до сегодняшнего дня. И ему это прекрасно известно. Умбра никогда не видел смерти. Для него она маячит там, где-то далеко. А для меня – нет. Мне приходится каждую секунду думать, как бы уберечь его хрупкий организм от мира, в котором, чтобы чему-то научиться, нужно несметное количество раз получить по лбу граблями. Просчитывать каждый шаг за него. Тебе не понять, Астра, что бы ты ни говорил. И не тебе нести за него ответственность.

– Я могу посадить Умбру на спину и вместе с ним зайти в воду, – предложил Алатар. – Чтобы он только ноги помочил. Умбра вроде уже уверенно сидит на мне. И я готов за него поручиться. Как и Астра. Будете вместе с берега смотреть за нами, – подмигнул он Астре.

– Если только ты дашь мне своё слово бенгардийца, что глаз с него не спустишь, – волнительным голосом ответила Агния. – И что он не бултыхнётся в реку. Плавать Умбриэль не умеет – думаю, не стоит объяснять почему. Поскользнуться в ванне для него равносильно падению с моста. Поэтому ванну он не принимает: мне приходится намыливать его влажным полотенцем,