(бескрайняя черная равнина)

(красные и белые звезды)

(окруженные)

(таким множеством)

(не гор ли)

(и потом)

(сухое дерево с гнилым плодом)

(прождавшее так долго)

(ожидающее)

(меня)

И тогда Бонни снова видит его краем глаза.

Только что – когда комната походила на комнату, а не на (это) – запертое здесь выглядело мужчиной в голубом полотняном костюме со странной головой, или черепом, или шлемом на плечах. А теперь она понимает, что видела лишь часть его. Оно подобно бриллианту со множеством граней, а она видела только одну.

А теперь видит больше. Может быть, все. Все сразу.

Она ощущает его сзади, за самым плечом. И, кажется ей, видит нечто невероятно высокое и невероятно тонкое, с длинными тонкими ушами, покрытыми грубой бурой шерстью, под красной луной, и это…

«Ох, ох…

Ох, боже мой, боже мой, – думает она. – У него глаза, глаза как люди.

Оно меня видит».

Мэллори никогда не ждет Бонни в ущелье, потому что, по правде говоря, ущелье это пугает ее до усрачки. Раз она попробовала, попробовала прождать беднягу всю ночь, но ей отчего-то мерещилось, что тоннель в конце этой бетонной реки – это глаз, и смотрит он прямо на нее, и ее так и корячило. Так что она всегда отъезжает и ставит машину повыше на склоне, на старой гравийной площадке, и там прихлебывает из фляжки, выгнутой под задний карман, и смотрит на звезды, и, бывает, вопреки себе, ловит романтическое настроение.

Поэтому вопль доходит до нее только через минуту. Потому что она так далеко, и все такое.

Она выпрямляется, прислушивается.

– Бонни, – говорит она. – Вот дерьмо.

Она не тратит времени, заводя «Шеви». Просто выскакивает, и бросается через площадку, и скидывает туфли на каблуке, прежде чем вбежать в ущелье.

Это глупо, она ведь знает, какое жалкое существо эта Бонни, и знает, что, в сущности, послала ее на смерть или просто позволила умереть, хоть Мэл и не видит особой разницы. И все же она не желает Бонни смерти. И не хочет, чтобы та мучилась. А девушка, судя по звуку, ужасно мучится.

Мэл с облегчением вздыхает, увидев целую и невредимую Бонни стоящей у выхода из тоннеля спиной к ней. Рядом фонарь и деревянный ящичек. Бонни как будто кланяется снова и снова, как иудей-ортодокс на молитве, просто мелко и часто дергает головой и вопит, срывая горло, только теперь, вблизи, Мэл слышно еще и тихое «тук-тук» при каждом ее поклоне.

И только в десятке шагов от тоннеля Мэл различает расползающееся от устья темное пятно.

Бонни истерически завывает. Она вцепилась в край отверстия и рвется вперед, бьется лицом о стену, и с каждым ударом слышно тихое «тук», и с каждым ударом от ее лица отлетают мелкие клочья.

– Оно всё! – вопит Бонни. – Оно – всё! Оно всё там.

Мэл в ужасе смотрит на нее. Лицо Бонни залито кровью. Брызги темнеют на белом цементе. Мэл давится рвотой и пятится от нее.

Бонни слышит ее вскрик. Замерев, она поворачивается как пьяная. Лицо разорвано до кости. Правой глазницы почитай что нет, Мэл целиком видно глазное яблоко, белое, светящееся в красной луже. И носа нет, а сквозь трещину в переносице видно что-то неимоверно черное, не верится, что бывает такая чернота.

– Оно – всё, Мэл! – визжит Бонни рваными губами сквозь треснувшие зубы. – Весь мир. В его глазах весь мир! Я не хотела видеть. Я не хотела!

Она снова заходится воем, отворачивается, вцепляется в край устья.

Мэл не помнит, как пустилась бежать. И каким образом в руках у нее очутился деревянный ящичек, хотя она не помнит, зачем он.

И все равно она еще слышит где-то позади.

Тук-тук

Тук-тук

Жизнь готовила Мону к самым странным ситуациям. Но вот сейчас она не представляет, как обратиться к человеку, который словно шагнул из старого фото или фильма и стоит перед ней, называя ее именем матери. Это, мягко говоря, неожиданно.

Она умудряется выдавить одно слово:

– Что?

Зернистый, серый, размытый признак Кобурна склоняет голову к плечу.

– Что? – произносит он.

Мона не сводит с него глаз. Мычит:

– Эм-м…

Он досадливо подается к ней.

– Ты что-то сказала?

Мона беспомощно таращит глаза.

– Что ты здесь делаешь? – продолжает Кобурн. – Как здесь оказалась? Тоже попала в грозу?

На этот вопрос Мона может ответить:

– Нет. Я не попала в грозу. И, честно говоря, мне кажется, вы меня с кем-то путаете, э… сэр.

Кобурн, морща лоб, всматривается в ее лицо. Его изображение мигает, словно передается на телеприемник со старой двурогой антенны, и Кобурн съеживается, подергивается, разбухает и вновь возвращается к первоначальным размерам. Все это происходит беззвучно, но Моне слышится шум помех.

– Господи боже! – вырывается у нее.

– Очень странно, – говорит Кобурн. – Твои губы шевелятся… а звука нет.

– Э-э, боюсь, вы и здесь ошибаетесь, сэр. Я даже эхо слы…

– Нет, нет, – продолжает Кобурн. – Совершенно ничего. А ты явно что-то говоришь. – Он изучает ее. – Ты меня слышишь, Лаура?

– Ну, слышу, – отзывается Мона. От растерянности она уже не спорит с «Лаурой».

Кобурн устало вздыхает и трет лоб.

– Я же сказал, что не слышу, так что если ты ответила «да» – а похоже, что так, – я тебя не слышал. Кивни или покачай головой.

Мона раздраженно, демонстративно кивает.

– Итак, ты меня слышишь, а я тебя нет, – рассуждает Кобурн. – Любопытно… интересно, отчего это.

– Может, вы оглохли.

– Конечно, я мог оглохнуть. – Он задумчиво постукивает себя пальцем по подбородку и отводит взгляд. – Однако шум ветра я слышу… Боже, хотел бы я его не слышать. Хорошо бы найти карандаш и бумагу, но откуда им здесь взяться.

Он обводит комнату ненавидящим взглядом. Моне приходит в голову, не сошел ли он с ума. Он говорит странные вещи (если, конечно, эта бледная тень человека – он), потому что, если он настоящий доктор Кобурн, основатель этой лаборатории, он должен был в ней работать и знать, что в коридоре полно бумаги. И никакого ветра Мона не слышит.

– Вам нужна бумага? – спрашивает она. – Я могу принести. Одну минуту.

Но Кобурн ее не слышит. Он мрачно смотрит в стену.