глазах, медленно потух. Госпожа М. вернулась к телевизору.

– Получается, – продолжил я, измученно осев на кровать, – он решил не делать того, что сейчас делает Минотавр.

– Имени Хольда в письме нет? – спросила Ариадна.

Я мотнул головой.

– Стефан сказал… ну, сказал бы, что из лабиринта там больше никого. Возможно, имена исключают друг друга. Принадлежат разным вероятностям или что-то такое. Шесть человек… одна функция… я… Я не знаю, Ариадна. Я уже ничего не знаю и не понимаю.

Мозг глох. Я отключался по частям, но все равно пытался что-то вспомнить. Ответом был белый шум в ушах. Приливы и отливы крови.

Я посмотрел на Ариадну и сказал:

– На самом деле, ты знаешь все, что знал он.

Ариадна покачала головой.

– Я знаю только то, что находилось в области его восприятия, когда мы были дубль-функцией. Но то, что он делал как преемник, было до меня. Потом он ни разу об этом не вспоминал.

– Как и о пряди волос, которую срезал. Верно? А ты вспомнила, едва поглядев на нее.

Но Ариадна смотрела и молчала, и в том напоминала госпожу М. сильнее, чем полагалось живой. Стащив рубашку через голову, я обессиленно спросил:

– Почему ты стала раздевать ее?

– Слишком много одежды. Это подозрительно.

– Но чтобы увидеть, что это подозрительно, нужно было снять дождевик, скрывавший одежду.

– Мы пришли после дождя. Здесь сухо. Это логично.

– Тогда почему ты еще в плаще? Он тоже мокрый.

Ариадна подняла руки и посмотрела на свои манжеты.

– Потому что ты его не чувствуешь. – Я поднялся. – Он ничего для тебя не значит. И это создание тоже не должно. Но ты осматриваешь ее. Задаешь мне какие-то вопросы. В глубине своей памяти ты знаешь, кто она и что происходит.

Проковыляв к столу, я закинул рубашку на стул и сам измученно оперся на него.

– Пожалуйста, Ариадна… Попытайся что-нибудь вспомнить. Один я не справлюсь.

– Даже если твои доводы притянуты за уши?

– Особенно, – я выдавил смешок, – если мои доводы притянуты за уши.

По телевизору дремучие леса обратились в горбатые пустыни. Закадровый голос тонул в сухих воющих ветрах. Я мог смотреть документалки вечно, а потому нашел на столе пульт и выключил экран. В черном зеркале отразилось два нечетких силуэта. Один из них стягивал с плеч плащ.

Вернувшись к кровати, я кое-как разулся.

– Во сколько самое позднее мне надо встать, чтобы мы не опоздали? Хотя… нет. Не хочу знать. Просто разбуди за пятнадцать минут до этого.

В ушах гудело сильнее обычного. Я даже уловил какой-то сложный ритм.

– Ты слышишь? – спросила Ариадна.

– О да. Странно, что ты тоже.

Ариадна склонилась к госпоже М.:

– Внутри нее.

И прежде, чем я окончательно понял, что звуки в моей голове реальны, Ариадна сдернула с госпожи М. последнюю футболку.

Я машинально отвел взгляд, чертыхнулся, снова посмотрел на голую спину. По левой стороне ее от плеча до пояса тянулась трещина, как на склеенном блюдце. Ариадна взяла госпожу М. за плечи и опрокинула к свету, в разливы платиновых волос. Слева, в груди, я увидел черную пробоину размером с большое яблоко. Лепестки рассеченной кожи прикрывали ее, как сердцевину цветка.

Я встал рядом. Из госпожи М. доносились звуки. Гудение, шелест, звон, напоминающий полуденные колокола, – сплетаясь, они не походили ни на что.

Ариадна отвела кусок кожи и бесстрастно сунулась внутрь.

– Что там?.. – Я почти не дышал.

Она поводила пальцем в отверстии, прошлась по рубцевидным краям и белым лепесткам, по ветвящимся, истончающимся к животу трещинам:

– Ты скажи.

Я тотчас понял, что она имела в виду. В конце концов, я тоже хотел знать.

Связи вспыхнули и осыпались. Преломления системы завибрировали, прописывая в воздухе исходный код настоящего. Я проморгал тускнеющее золото и поглядел на госпожу М. сквозь уджат.

– Что там? – Ариадна выпрямилась.

– Ничего не вижу, – ответил я.

Она поняла это по-своему:

– Тогда поспи. Попробуем еще раз перед выходом.

Я поднял ладонь:

– Нет. Погоди.

Усталым, сонным, да хоть при смерти – я должен был видеть атрибут. Вихри атра-каотики-суммы. Следы многолетнего пребывания в лабиринте. След создателя. Связь с Минотавром. Что угодно из системы. Но в подрагивающем свечении, исходящем от комнаты, минотавровой одежды, Ариадны и меня, лежало полуобнаженное женское тело – и я не видел ничего, кроме него.

Сморгнув преломления уджата, я отступил и сел на кровать. Госпожа М. повернула за мной голову.

– Уджат ничего не видит. Нет даже следов микробиома синтропа. Для системы здесь есть только ты и я. Ее как будто не существует.

В обращенных ко мне птичьих глазах было темно и глухо, как в колодце. Но они смотрели. Они ждали.

– Что ты об этом знаешь? – Я посмотрел на Ариадну. – Такое бывает?

Она молча покачала головой.

– А хранилище с Нимау? Ты говорила, что атрибуты там никто не может найти. Как это работает?

– Я не знаю.

– А Дедал? В момент перестановки он ведь изымает нас из системы или что-то такое? Чтобы разрушить все связи. Иначе мы не могли бы стать его функциями, так?

– Я… – Ариадна замолчала. – Извини. Я не знаю. Не помню.

Я шумно выдохнул:

– Точно. Прости.

У меня руки шли мурашками. На что я смотрел? Чего не видел? Что Минотавр собирался делать с госпожой М., от чего Стефан отказался во всех вероятностях? Мой отяжелевший, переполненный тайнами мир будто застыл в ожидании последнего толчка, и я чувствовал, что вот-вот все перевернется с ног на голову, и обрушится буря, которую они годами копили по песчинкам.

Я не знал, как далеко мы зайдем, распутывая узлы прошлого. Сможем ли понять причины Стефана, нагнать Минотавра, за которым едва теплился след… Но я хотел. Я должен был знать.

Чтобы остановить его, если потребуется.

* * *

Он приходит почти каждую ночь. Иногда уходит, потому что поздно, потому что глупо, потому что у Мару снова мигрень и возражает он тихо, но настойчиво: нет.

Хольд, нет.

Хольд, не сегодня.

Твою налево, Хольд, какие сигнатуры, тебя ноги не держат, Хольд.

Но чаще он остается. Тогда Мару прикрывает ко мне дверь. Тогда я лежу, спрятав ладонь под подушку, и слушаю, как электризуется воздух за стеной. Как Мару пытается говорить тише, а он все время повышает голос, как Мару почти шипит, в том числе моим именем, а он стервенеет и входит в штопор. Минут десять они препираются. Совсем рядом, метр сквозь стену, шумит термопот. Мару толчет чай и режет лимоны. Минотавр надирается, как перед полевой ампутацией. Затем все смолкает, и они начинают работать.

Тогда я выхожу.

Никто, даже Минотавр, точно не знал, за какие заслуги Дедал позволил Мару вытащить врезные замки у пяти дверей и превратить их, связанные общим угловым коридором, в подобие квартиры. Три спальни, каждая с ванной, безоконная комната «для безмятежности», но главное – просторный лофт с четырьмя восточными окнами, в войну работавший как лазарет. Треть им так и осталась, за белой пластиковой перегородкой, занавешанной мягкими лентами жалюзей. Сам Мару обычно отшучивался: