мы с Дедалом оба любим чай. Но мне казалось, что дело в растениях. Здесь все было в них: вьюнах и папоротниках, и гигантских, нависающих над головой монстерах, как в доисторических лесах. Мару поливал их часами. Удобрял, рассаживал, что-то постоянно об этом читал. Но главное – никогда не удивлялся, когда вдруг пропадали одни горшки и из ниоткуда появлялись другие.

Я не знал, зачем делал это. До того, как случилось то, что случилось, и лабиринт накрыло тяжелым саваном молчания, до появления девушки за перегородкой, чей редкий пульс звучал как эхо погасшей звезды, я был уверен, что Мару удалось приучить меня к нормальной спокойной жизни. Но уже через неделю после начала их ночных бдений я ждал Минотавра, как к себе, внимал его голосу в коридоре, как прежде, и, покидая выделенную мне спальню, прятался под многопалыми зонтами монстер, чтобы ничего не было нормально и спокойно.

Каждую ночь я узнавал, что́ они скрывали от других. Каждое утро я забывал об этом, потому что не хотел разочаровывать. Человек, которого делал из меня Мару – с планами на будущее, с попытками в учебу, – был слишком хорош, чтобы сидеть и слушать их под открытой дверью. Человек, которого не доделал из меня Минотавр, не боялся бы, что об этом узнают.

Вначале они всегда немногословны. Перебрасываются цифрами и сухими уточнениями. Затем разгоняются, строят теории, чтобы разнести их в пух и прах. И тогда им даже весело, но не так, как будто все хорошо, а потому что нет сил терпеть плохо. Тогда Мару выплескивает чай, наливает виски – не потому, что хочет, а чтобы меньше досталось другому. Пару часов они сидят и разговаривают, как в древние-добрые, обо всем на свете. Кроме девушки, лежащей за перегородкой. Каждое утро я забываю почему.

Но сегодня, я слышу, все по-другому. Сегодня Минотавр взвинчен так, что не может сидеть. Он мечется, ищет повод перегнуть, но Мару мягок и деликатен. Потом сдержан. Потом скуп. Уткнувшись в колени, я слушаю знакомую мелодию из трех нот. Гнев, торг и нежелание брать ответственность. Это значит, у Минотавра есть идея. Но она плохая. Он не хочет озвучивать ее, хотя для себя все решил, а потому мучает, прогибает, пытается вынудить мир высказаться первым.

– Все. – Он гремит стулом, встает. – Нет. Правда. Я все.

Мару вздыхает, но без облегчения, откатывается на кресле и говорит:

– Тогда спокойной ночи.

Я слышу шаги. Минотавр мечется вдоль перегородки, будто не зная, как зайти внутрь.

– Это был ее выбор. И в горе, и в радости. Кто я такой, чтобы их разлучать?

Мару молчит.

– Это был ее выбор, – повторяет он, как заведенный. – Теперь он мертв. Она не хочет просыпаться. К черту. Их обоих – честно, к чертовой матери. Раз должна быть мертва, пусть будет мертва.

Наконец Мару настораживается:

– Хольд, ты чего несешь?

Я слышу возню. Шорох одежды. Кажется, Минотавр выворачивает карманы, приговаривая:

– А чего тут непонятного? Нам что, нечем убить коматозницу? Ну, нахерачь ей воздуха в вену. Мне это, что ли, человеку с двумя заочными объяснять? Ты тут вице-самый-умный.

С ним много что не так. Но Мару и без меня это знает. А потому говорит спокойно, без укора, как на переговорах с вооруженным грабителем:

– Никто никого не будет убивать. Сядь, пожалуйста.

– Нет.

– Хольд.

– Нет!

Перегородка грохочет. Стул Мару тоже.

– Хольд! – искренне ужасается он.

Я подскакиваю, как по команде, но успеваю вцепиться в дверной косяк. Стиснув зубы, отвожу ногу от порога. Потому что нет, потому что нельзя, потому что тот, кто крепко спит, наутро забывает все сны. Даже кошмары.

– Не психуй. Все будет хорошо. Я рассредоточил не все сигнатуры. Когда закончу, размажем тонким слоем. Один к восьми. Ты сам считал. Этого хватит, чтобы она проснулась, тогда подтянутся еще процентов двадцать, и…

Теперь Мару говорит как с ребенком, и в его усыпляющие чудовищ разума интонации вплетаются голоса аппаратуры. Они звончее, ближе обычного – Минотавр распахнул дверь в стерильную белизну.

– Ни хера.

– Что?

– Не хватит. Она не проснется.

– Ты же считал…

– Потому что я так хотел! Вот и посчитал! Ясно?!

В сумрачных зарослях монстеры я бессильно прислоняюсь к стене.

– Один к восьми! – рычит Минотавр. – Она что, по-твоему, кошка?

Мару молчит. Потому что верит. Сначала – в одну восьмую. Теперь – что все это бред. Наша слабость к Минотавру пусть и разной природы, но одного, всепрощающего свойства. Христианская, как ни крути.

– Мы не можем ей помочь, – цедит Минотавр.

– Тогда давай оставим ее в покое. – Мару, кажется, закатывает кресло под стол.

– Нет уж!

– Хольд, извини, но сегодня полет твоих мыслей проходит на недоступной для меня высоте. Скажи конкретно, чего ты хочешь?

Но он не говорит. И в этот раз молчание тянется так долго и обрамляется спокойными шагами, что я смею надеяться на «обошлось».

Однако перегородка все еще открыта. Пульс девушки – как круги на воде. Он мягкий. Он катится. Тает. Я не знаю, какого цвета ее волосы, но знаю скорость ее кровотока, и, вопреки обстоятельствам, биение сердца, пропущенное сквозь электрическую коробку, – очень успокаивающая вещь. Жаль, что однажды я привыкну к нему настолько, что перестану различать.

А Мару вдруг говорит:

– Нет.

И повышает голос:

– Не смотри так. Я не позволю.

Внутри меня что-то стынет.

– Все из-за этой суки, правда? Из-за контрфункции я должен оставить ее в покое, да?

Я льну, буквально впитываю кожей воздух, наполненный теплом остаточных вибраций, – но не понимаю, что происходит. Голос его незнаком, и говорит он дикие вещи.

– Тебе плевать, проснется она или нет. Дедалу плевать, главное, чтобы отродье на той стороне провода прожило насыщенную, социально полезную жизнь.

– Хольд… – с горечью выдыхает Мару. – Тебе надо поспать. У меня есть таблетки. Хочешь, оставайся здесь.

Но Минотавр, как всегда, слышит только себя.

– Сука тупая. Ненавижу. Она не заслужила ни второго шанса, ни первого. Почему такая мразь просыпается каждый день, а она – нет? Почему? Нет, ответь мне! Какого хрена все так устроено?!

– Мы обсуждали это миллион раз. Контрфункция – такой же ее выбор, как и Стефан. Ариадна…

И имена эти, друг за другом, обрывают горящий фитиль. Минотавр детонирует. Ярость его обрушивается на Мару, как подорванная водонапорная башня.

– Выбор?! Выбор?! Напомни-ка, между чем она выбирала?! Убить или быть убитой?! А ты – между каторгой и тюрьмой?! Расскажи мне подробнее о выборе, который делают люди, загнанные в угол?! А то других сюда чего-то не доставляют!

Он орет, а потом рычит, и мечется, и цедит:

– При мне можешь далай-ламу не строить. Я знаю, почему ты здесь. Не из-за тупого несчастного случая, когда девчонку из-за тебя качелями убили. Или бати, который, чтобы замять это – а заодно и твои тисканья с парнями за гаражами, – сослал тебя горбатиться на монастырскую стройку. Куча людей переживали подобное, а