сырости, а глаза мутными, как слюда. Я ошибся. Они не спали. Не только сейчас, но, похоже, с отката.

– Минотавр должен был лететь в Бари. Что вы об этом знаете?

На мгновение близнецы впали в ступор. Затем Элиза покачнулась и припала к краю ширмы, держась за шею так, будто ее затянули петлей:

– Он не мог так поступить с нами…

– Прекрати, – поджал губы Фиц. – Значит, у него был план.

После чего он взглянул на меня и сказал:

– Мы впервые об этом слышим.

Я окинул его, мутного и расхристанного, долгим взглядом, затем посмотрел на восковую, теряющую связь с реальностью Элизу, снова вернулся к Фицу и уточнил:

– Ты же понимаешь, что я вас слышал вот сейчас?

– Михаэль, пожалуйста. – Она потянулась к нам, но не сделала и шага. – Мы ненавидим Бари всем сердцем. Всей душой. Это город наших унижений и скорби. Если… если Хольд и правда хотел вернуться туда, то не из-за нас, клянусь тебе. Клянусь! Он нужен нам здесь…

– Это я уже понял…

Фиц проковылял к сестре.

– Разве это не может быть связано с тем, зачем он приезжал туда?

– А?

– Ну, он же зачем-то приезжал. Перед тем, как мы познакомились.

– Ну да, – рассеянно откликнулся я, об этом не подумав. – С этим и связано… Но вы… Хотите сказать, вы понятия не имеете, чем он там занимался? Вы же неделю жили в его номере.

– «В его номере» еще не значит «с ним». – Фиц потянул Элизу за руку, и она припала к нему, сменяя опору. Они сплелись. – Он уходил, приходил. Затем снова уходил. В этом смысле мы почти всегда были вдвоем. Только последние два дня он провел в номере, потому что чем-то отравился. А потом позвонил Мару.

– И вы не знаете, где он был? С кем встречался? Он ничего не рассказывал?

Фиц повел плечом. Элиза опустила ресницы.

– Он часто у нас спрашивал, куда пойти, чтобы, ну… Чтобы народа было побольше. И поинтереснее. То же было незадолго до Рождества. Мне кажется, он просто гулял, изучал город…

– Тогда это непохоже на весомую причину вернуться.

Они дрогнули и застыли скорбной двухголовой химерой. Я утомленно протер лицо.

– Значит, девушку, которую он попросил тебя вывести в пятницу из лабиринта, ты тоже не знаешь?

– Девушку? – после паузы уточнил Фиц. Кажется, это был первый вопрос, не усугубивший общего трагизма. – На ней же был капюшон. Я не думал разглядывать.

– Куда ты ее вывел?

– К саннстрану, Михаэль. Как он и просил. Она сама забралась к нему на заднее сиденье.

Я замешкался, потому что понял: мы не проверяли задние кресла. Мне оказалось достаточно темноты, мельком отмеченной в зеркале заднего вида, а меж тем салон саннстрана был огромным. Но если бы за нами кто-то был, Ариадна обязательно это заметила бы.

– Ты считаешь, она как-то связана с тем, что происходит? – прошептала Элиза.

– Все зависит от того, что происходит, – ответил я, пытаясь мыслить здраво.

Я верил, что близнецы не знали о билетах и портрете, написанном троицей. С такими нервами многого не скроешь. Но будь дело только в них, и ночь с понедельника на вторник я провел бы, изучая итальянский разговорник. А вместо Бари, провалиться б ему, Минотавр лежал в медикаментозной коме, и жизнь его стала предметом торгов, далеких от оглашения последней ставки.

Я глубоко вздохнул.

– Мы с Ариадной знаем, что дело не только в проекте Обержина или искре. Но чтобы помочь Минотавру, мы должны знать, что происходит. Во что он ввязался? Во что ввязал вас? На какой случай у него должен быть план?

Фиц с Элизой молчали. Их умоляющие лица бередили во мне совесть поколения. Я как будто смотрел на оленят сквозь перекрестие прицела. Я не гордился мыслями, с которыми делал это.

– Хорошо. Спрошу по-другому. Откуда у Минотавра куча денег? Кто такая Р.? Почему она должна забрать вас в…

Я надеялся застать их врасплох. Это было пределом фантазий. А потому, когда близнецы, осознав услышанное, вдруг взвыли, как звери, и зажали уши ладонями, я испуганно отшатнулся.

– Ничего не говори, Иисусе! – вскрикнул Фиц. – Ничего больше не говори!

Элиза зажмурилась, упав на колени:

– Я ничего не слышу, ничего не слышу, ничего не слышу, ничего, ничего, ничего…

Их лица искажал ужас, от которого люди валились замертво. Ввинчивая пальцы в череп, Элиза принялась раскачиваться, как в каком-то шизофреническом обострении.

– Уходи! – в отчаянии завопил Фиц. – Если хочешь спасти его, уходи немедленно! И, что бы ты ни узнал, не дай нам это слышать!

Элиза завалилась на бок.

– Не слышу, не слышу, не слышу!..

Фиц рухнул рядом, припал к ней, пытаясь обнять.

– Иди! – взмолился Фиц. – Уходи! Пожалуйста!

– Но вам же, – прохрипел я, – нужна помощь… Вы…

– Прочь! – Его голос сорвался. – Только он может помочь, а ты… Оставь нас в покое.

Он склонился к Элизе, поцеловал ее в висок, каждую скрюченную фалангу пальцев, пока звериный вой не стих, превратившись в человеческий, и Элиза не отняла ладони от ушей. Придавленная агонией, она лежала и только всхлипывала, пока Фиц, больше не видя меня, разгибал ее локти, гладил волосы, вытирал слезы. Затем он тоже слег, в центре разоренной комнаты – как пес, нашедший тень, чтобы умереть.

Я вышел и закрыл за собой дверь. Постоял, прислушиваясь к коридору. Сделал шаг. Припал к стене.

И только тогда зажал ладонью рот.

* * *

Снова разразился ливень. Он был такой силы, что в сравнении с ним футбольный стадион мог показаться приятным местом для медитации. В саннстране по-прежнему горел фонарик априкота, и сквозь залитое лобовое стекло черты Ариадны искажались, стекая климтовскими сусальными ручьями. Не знаю, сколько времени я стоял и смотрел на это, безразличный к тому, что меня заметят. Но когда она вышла из машины, я не чувствовал ни сырости, ни холода. Вообще уже ничего.

– Узнал?

Я кивнул.

– Все в порядке?

Я посмотрел на нее. Затем снова на саннстран. Я не знал, как сказать Ариадне: нет. Не в порядке. Много лет как нет. Я даже не верил, что оно хоть когда-то было в порядке. Что он вообще нужен, этот порядок. Что порядок подарил бы людям если не счастье, то хотя бы покой.

Я не знал, как рассказать ей, что Минотавр ввязался во что-то ужасное. Что он утянул за собой близнецов, и мои необдуманные попытки узнать правду причинили им огромную боль. Я видел, как что-то сломал. Я сделал это в полном сознании.

Я не знал, как признаться, что мне страшно. От причин, по которым он хотел взять меня в Бари. От дурного, опрокидывающего землю предчувствия, что возвращаться я должен был один. А еще – от осознания, что, если Минотавр сбежит, исчезнет или не проснется во вторник, я тоже не справлюсь. Ни с искрами. Ни с нами. И тогда Ариадна навсегда останется такой.

Поэтому я сказал:

– Все