потом писали мемуары – но не ты! Нет, ты здесь потому, что, когда на том же антисанитарном долгострое загнивала, а потом помирала, будучи в еще более скотском положении, некая Рея Крео, ты хотел быть на ее месте. Вы все хотели умереть вместо своих контрфункций! Тогда-то дядюшка Дедал и подвалил с охрененно честным выбором, да?! Как же тут устоять!

Опять что-то грохочет. Скрежечет. Падает.

– Ты пьян, – отвечает Мару голосом надтреснутым, как стекло. – Ты вообще не соображаешь.

– Тем лучше.

– Ты добьешь себя, если тронешь ее.

– И что?

– Что?

– И что, я спрашиваю?

– О боже мой…

– Ты просто ссышь, и всегда ссал. Ты никогда не был на моей стороне.

– Не накидывай, а? Я всегда был за тебя.

– Да? И с этой соплей менингитной тоже?

– Что?.. При чем?..

А Минотавр давится злым, желчным смешком и задает вопрос, который я ждал все эти годы:

– Думаешь, я не в курсе, кто его надоумил?

– Надоумил? – переспрашивает Мару, как на иностранном языке. И, вдруг понимая, о ком речь, шипит: – Ты параноик.

– Я Минотавр! – рявкает тот. – Мне не нужен ваш космический интернет, чтобы знать о происходящем под самым носом!

– Ты оставлял ребенка в закрытой комнате! На три дня, без еды, когда лабиринт его не слушался! Ты безответственный эгоцентричный мудак, которому нельзя доверить даже кактус, но – конечно же, всему виной их единственная встреча со Стефаном!

Я слышу рывок. За ним – второй. Расхлест взметнувшейся бумаги. Слышу возню, скрип пластика. Слышу злое, похожее на судорогу пыхтение – и не слышу стиснутых зубов.

– Отойди, – рычит Минотавр.

– Нет, – цедит Мару.

– По-хорошему прошу… Отойди.

– Куда?! Ты собираешься убить двоих людей!

– Ох ты ж! Совесть нации!

И они начинают драться. Это ни с чем не перепутать. Перегородка грохочет так, будто ее таранит разъяренный бык. Я слышу рывки, и толчки, и отборную ругань, причем от Мару – кажется, это его единственное оружие. Потому что Минотавр все-таки слабее, но Мару – добрее. И даже если он не боится боли, Минотавр ее не чувствует вообще.

А затем гремит, подскакивая, что-то из техники. И следующее, что я слышу, в общих чертах звучит как:

– Какого черта вы делаете?!

Я слышу себя.

Они застывают в распахнутом белом проеме. Ошарашенные, и всклоченные, и вцепившиеся в одежду друг друга. Они смотрят на меня. Они видят меня. Затем они смотрят друг на друга. В эту секунду они снова заодно, они лучшие друзья, они люди, которые просто хотели как лучше.

А для меня все кончено, я знаю. Больше они не будут такими беспечными. Понимая, что их могут подслушивать, они уже не будут сами собой. Они начнут проверять коридоры. Станут закрывать двери. Ходить тихо, говорить мало, и через неделю, перестав различать голоса за стеной, я вернусь в прежний мир, где все спокойно и нормально.

– Да отойдите вы друг от друга! – От этого мне хочется плакать. – Чушь какая-то!

Мару пользуется его замешательством, выталкивает Минотавра из проема и запирает дверь в перегородке на ключ. Пряча его в карман, смотрит на меня. С беспокойством гадает, сколько я слышал.

Минотавр тоже смотрит – и как будто не узнает. Может, так и есть. У Мару я ем в два-три раза больше положенного, временами вешаюсь от этого, но, по крайней мере, мы нагнали мне пару лет. В нем же все по-старому. Трехдневная щетина, синюшные отеки недосыпа и прозрачный, как воздух, взгляд. Только во взгляде теперь, помимо издевок и злости, – отблеск хронической боли.

– Ты что, подслушиваешь нас? – наконец спрашивает Минотавр поразительно трезвым голосом.

– Нет, – без надежды вру я. – Но ты слишком громко орешь.

– Да ну? – удивляется он с затаенным расчетом. – Дама вон не жалуется.

– Она не может. Кажется, поэтому ты и орешь.

Это наш первый разговор больше чем за три года, и он хочет ругаться. Я тоже.

– Хватит, – неожиданно злится Мару, поднимая с пола кипу бумаг. – Хольд, наведи порядок. Свое логово разносить будешь. Миш, налей себе чаю. Я скоро присоединюсь.

Отвернувшись, он назидательно и молча складывает бумаги в лоток, и нехотя, не глядя друг на друга, мы с Минотавром расползаемся по углам огромной комнаты.

Когда Мару подходит к столу, я бездумно лью кипяток. Сначала в чашку. Потом в блюдце под нею. Он убирает мою руку с кнопки термопота, спокойно переливает воду в пустую кружку, разбавляет холодной заваркой и, придвигая ко мне, садится на край:

– Как много ты слышал?

Я кое-как пожимаю плечами:

– Чего тут слышать… Обычная истерика в духе «не доставайся же ты никому».

Мару вздыхает, поднимает лицо к потолку:

– В каком-то смысле – наверное… Но по правде, все сложнее, чем кажется.

У меня в горле ком, потому что я знаю, и оттого вымучиваю лишь:

– Угу…

За моей спиной Минотавр задвигает вглубь стола свернутую аппаратуру и матерится.

– Я не хотел, чтобы ты видел его таким, – просто говорит Мару.

Он больше не злится. Ни на него. Ни на меня. Мару не умеет делать это дольше минуты.

– Прости, – отвечаю я.

– Все в порядке. – Он бодрится. – Рано или поздно это должно было случиться. Ты прав. Он орет, как потерпевший.

Я рассеянно дую на чай. Мару смотрит мимо меня, и вдруг хмурится, и повышает голос, и тут же морщится от этого усилия.

– Хольд, нет! Это не трогай! Положи на место, кому говорю!

Мару бездумно треплет меня по плечу и возвращается к перегородке. Вся тяжесть его мира снова умещается в человеке, которому это не нужно.

Прибираясь, они тихо разговаривают за моей спиной. Я методично топлюсь в чае и слышу, как Минотавр спрашивает, сколько мне лет. Мару вздыхает: не будь ребенком. Продолжает чуть погодя: если не помнишь, спроси. Но это билет в один конец, Минотавр никогда не спросит. Так что, не оборачиваясь, я говорю на всю комнату:

– Семнадцать.

Минотавр фыркает:

– О, любитель погреть уши во взрослых разговорах. С прошедшим!

Я отвечаю:

– Спасибо.

Мару замечает:

– Декабрь был три месяца назад.

Минотавр говорит:

– И будет еще через девять.

Я знаю, что ничего для него не значу. А если и значил когда-то, так это нам обоим показалось. Я совершил страшнейший грех с точки зрения человека, пожираемого гордыней. Я не принял его таким, какой он есть, даже за неуклюжую, нерегулярную, не подкрепленную ни одним сдержанным обещанием плату – быть принятым в ответ.

– Эй… ребенок, – слышу я неожиданно рядом.

– Хольд! – возмущается Мару, явно его упустив. – Не трогай.

– Чем я, мать твою, его трогаю? – огрызается Минотавр, и передо мной впечатывается в стол ополовиненная бутылка виски. – Волнами звука?

Мару стонет:

– Какой же ты иногда урод.

Минотавр вскидывает руки, изображая пьяную безоружность, с которой десять минут назад наворотил дел, – а мне цедит:

– Уверен, ты сидел под дверью каждую ночь.

Я отворачиваюсь, не выныривая из кружки:

– Нет.

– Врешь. – Он отлично знает меня.

– Докажи. – Я неплохо знаю его.

– Сам докажешь. Если ты слышал то, что не должен слышать, то придешь еще раз. Не завтра, но как-нибудь. С таким багажом